«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [140]

Она оказалась очень интеллигентной девушкой. Вот уже десять лет как она работает в старших классах средних учебных заведений. Она словесница. Отец ее — отставной генерал с больной ногой и крошечной пенсией, брат погиб на войне, а младшая сестра учится. Она одна зарабатывает на семью. Есть еще один брат, пастор, но тот обременен большой семьей и помогать не может. Она переработалась, беря еще переводы и корректуру по вечерам, и простудилась, схватила воспаление легких. Около года она живет здесь, лечится на средства, отпущенные правительством. Но срок скоро кончается, надо возвращаться, а не хочется. Хоть дело она свое любит, но такое отсутствие вкуса к жизни, такая апатия (тут намек на какие-то личные переживания), что мысль об интенсивной работе (которую нельзя же делать с мертвой душой) тяготит: так бы и бежала на край света, но нельзя. А больной отец, а младшая сестра!

— Когда вы едете?

— Завтра.

— Так скоро! Как жаль, что мы раньше не познакомились. Мы, право, могли бы сойтись.

— Вряд ли, у вас здесь столько приятелей, а я не любительница шумных сборищ.

— Вы ошибаетесь. Какие это приятели? Ни одного подходящего человека. Они все глупы и даже недостаточно забавны. Это окружение случайное.

— Ну, в таком случае действительно жаль. Так часто бывает. Перед отъездом узнаешь, что могло быть что-то, а уже поздно, и всегда жаль неосуществившегося.

Весь следующий день я не видела фрейлейн В. Очевидно, она была занята укладкой вещей и окончательным разрешением здешних дел. За ужином мы приветствовали друг друга, а уходя к себе наверх, она вздохнула:

— Приходите ко мне позднее. Мы сможем проститься и поболтать.

Я обещала. Часов около одиннадцати вечера я поднялась и постучала в дверь ее комнаты.

— Войдите!

Я вошла. Почти все вещи были уложены, только небольшой чемоданчик с письмами и фотографиями был еще не закрыт, и часть бумаг и карточек валялись по стульям и на столе. Лицо у фрейлейн В. было бледнее и печальнее обыкновенного. Руки (я тут только в первый раз обратила на них внимание) — мягкие белые, мне показалось, безвольные — сжали протянутую мою.

— Я рада, что вы пришли. Грустно, что после почти годового пребывания моего здесь некому меня проводить. Садитесь, я рада вам.

Я стала перебирать фотографии, лежавшие на столе, пока она укладывала письма. Затем она подошла ко мне и стала называть родных и друзей, изображения которых проходили перед моими глазами. Я отметила, что большой выпуклый лоб, глаза светлые и навыкат — характерные черты семьи В.

— Мне хотелось показать вам портрет моего друга детства, но его нет со мной, я нарочно не взяла его сюда.

На глазах показались слезы.

— А где теперь ваш друг?

— Не знаю, вероятно, в Мюнхене или Дрездене. Я больше не пишу ему. Я не отвечала на письма, и он перестал писать мне.

Я почувствовала возможность интересного рассказа и только не знала, как удобнее заставить фрейлейн Элизабет разговориться. Она стала нервно ходить по комнате, но это не раздражало, хотя вообще я не люблю нервических прогулок перед моим носом. Вся она была такая белая и мягкая, вплоть до своих комнатных туфель. «Ну, начни же, начни», — внушала я ей. И она начала:

— Вы совсем чужая мне, но нужно же кому-нибудь рассказать. Целый год я одна с этим. Собственно говоря, больна-то я этим, а не катаром легких. Или, во всяком случае, больше этим, чем легкими. Мне трудно начать, я не знаю, с чего именно. Пусть с конца. Тогда легче будет распутать клубок. Вот кончик, за который я ухватываюсь — это мой приезд сюда. Приехала я с год назад в эту маленькую заброшенную деревушку, приехала с твердым намерением или забыть, или… Хочется сказать — умереть, но это слишком большая роскошь для меня. Больной отец, младшая сестра! Нужно было забыть во что бы то ни стало. Я очень старалась, но вы видите, как я слаба.

И она поглядела на меня большими заплаканными глазами. Помолчала с минуту и продолжала:

— Нет, зачем себя обманывать, я не забыла. Да, вы ведь не знаете, о чем я говорю, подождите минутку, сейчас я расскажу все по порядку. Представьте себе среднюю буржуазную немецкую семью. Отец — военный в отставке, мать погружена в хозяйственные заботы. Достатки малые: крошечная пенсия отца и то, что прирабатывают подрастающие дети. А потом война, революция — нужда и голод. Все мысли направлены на добывание пищи. Стук, стук — точно в мозгу выстукиваешь на машинке. Брала и корректуру — портила глаза над ужасными рукописями. Как могла бы я это вынести, если бы не Фредди. Фредди — мой друг юности. Он младше меня несколькими годами, но я всегда забывала об этом. Он художник, и довольно талантливый. Его специальность — декоративная живопись. Он увлекается и танцами — выступает как танцовщик в им самим импровизированных танцах, и костюмы исполняются по его эскизам. Может быть, вы слышали.

Она назвала мне фамилию художника, но я не слышала о ней, да и откуда мне было знать, я так недавно здесь!

— Он замечательно красив к тому же. Bildschön. Фредди был всегда верным другом, я оставалась самым близким человеком ему на протяжении многих лет: он часто говорил мне это, целуя мои руки, целуя их даже тогда, когда они были покрыты язвами. Язвы случились от отмораживания и плохого питания. Было ли это у вас в России?