«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [138]
Бедный, милый Рыцарь Фаф (я так его называла) — человек редкого благородства, внешней и внутренней обаятельности, скромности и воспитанности. Мать его была англичанкой, а отец — датчанином; он же считал себя русским и не захотел репатриироваться после революции, как сделал его старший брат, уехавший в Данию.
Таковы были новости, которые меня встретили в Ленинграде.
>11 марта 1975 года
>Как-то плоховато себя чувствовала эти дни, писать совсем не хотелось, но попробую писать дальше. Времени мне, очевидно, остается не много. Скоро, летом, если доживу, исполнится 85 лет — надо торопиться.
Что-то смутно помню, как я прожила эту зиму 1933/34 года: работала, изредка бывала в филармонии, наслаждалась общением с неизменными друзьями — Таней и Манцочкой (когда последняя приезжала на побывку домой из Ташкента, где продолжала работать в университете, на кафедре геологии, ассистенткой профессора Владимира Григорьевича Мухина.
Из Енисейска сестра Раюша писала о себе и о ребенке, а милая хозяюшка — Александра Эразмовна Заболоцкая — не только писала о малютке Джаночке, но даже иллюстрировала письма забавными рисунками. Обе старушки привязались к ребенку и нянчились с ним, особенно когда сестра должна была снова отправиться на работу.
>Страница письма Александры Эразмовны Заболоцкой в Ленинград
Ее, кормящую мать, райздрав направил на заведование сыпнотифозным бараком! Жестоко и бесчеловечно. Письма от нее вдруг перестали приходить, а затем написал Диомид Лукич, известив меня о том, что Раюша заразилась сыпняком, болеет, что ребенка пришлось отделить от матери, передать на попечение старушек и перевести на искусственное кормление. Диомид Лукич по очереди с фельдшером больницы дежурили у Раюшиной постели днем и ночью. Он уверял, что положение неопасное, прилагал кривую температуры и утверждал, что дело идет на поправку. Как позднее выяснилось, все это он придумал, кривую температуры прислал фальшивую. Болела Раюша очень тяжко.
В одну из ночей дежуря у ее постели, Диомид Лукич от утомления забылся коротким сном. Когда под утро, словно от какого-то толчка, он проснулся и взглянул на больную, то увидел перед собой труп: уже выступили синюшные пятна, и язык высовывался из открытого рта. В ужасе он стал ощупывать тело — оно было холодное. Он стал применять все известные ему средства оживления только что умерших, трудился несколько часов, не позволяя себе терять надежды. Когда совсем рассвело, он ощутил некоторое потепление в подмышках — и продолжал уже с уверенностью, что ему удалось вернуть Раюшу к жизни. Радостно и торжествующе сказал Диомид Лукич фельдшеру, который пришел сменить его: «А все-таки медицина чего-нибудь да стоит!» — и пошел в больницу на работу.
Но об этом он рассказал мне уже по возвращении.
Пока Раюша болела, старушки пестовали малютку в своей крошечной комнатушке около кухни. Любимой забавой младенца был огромный медный самовар. Старушки, ударяя конфоркой о трубу самовара, устраивали шумовые концерты, которые, по их словам, вызывали у ребенка неизменный восторг. Кормили Джаночку какими-то смесями по рецептам Диомида Лукича. Благодаря неусыпным заботам милых старушек она и выжила.
Родителям мне пришлось сказать, что Раюша хворала, но теперь поправляется, и они принялись усердно ждать ее возвращения вместе с внучкой, которую уже заранее страстно полюбили.
Возвратиться все трое должны были в апреле 1934 года. К этому времени кончался срок ссылки Диомида Лукича.
В апреле они и прибыли в Ленинград.
Путешествие было трудное. Пишу со слов Раюши, как запомнилось. От Енисейска до Красноярска ехали на лошади в санях по еще замерзшему Енисею. Диомид Лукич — в тулупе, ушанке и валенках. Раюша — в своей оленьей шубке, меховой шапке, тоже в валенках. Шестимесячный ребенок был тепло укутан, а поверх всех пеленок, одеял и пр. завернут в знаменитую «собачью кофточку». Джаночку уложили в ногах родителей, укрыли еще теплой полостью. Когда надо было кормить ребенка, Раюша брала его на руки, раскрывала шубу и кормила грудью на морозе. Где-то дорогой ночевали. По прибытии в Красноярск несколько дней, пока оформлялись документы, Раюша с дочкой жила на вокзале в комнате матери и ребенка, а Диомид Лукич с товарищами — у каких-то друзей. Потом ехали на поезде дней семь, как я. Ребенок заболел желудком. Надо было часто менять пеленки, но стирать их было негде, вымыть ребенка тоже негде.
Когда мы их встретили на вокзале в Ленинграде, танта прежде всего взяла ребенка из рук Раюши и со слезами на глазах сказала: «Ну, теперь это будет моя ноша!» Бедный младенец был в невообразимом виде. На маленьком истощенном и совершенно грязном личике видны были только огромные круглые черные глаза. Их (Раюшу, танту и младенца) усадили на извозчика, а мы (Диомид Лукич, я, двоюродный брат с женой и кто-то еще из встречавших) отправились на трамвае.
Дома ждали с обедом и натопленной ванной. Когда мы все собрались — а это было поздно вечером, так как поезд, как обычно, запоздал на несколько часов, — сразу же стали купать Джаночку, кормить ее и укладывать в импровизированную кроватку, сооруженную из двух ампирных кресел (ножки кресел для этого связали). Кроватка вышла очень элегантной, и вымытый и сытый ребенок являл собой прелестное зрелище.
