«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [136]

На следующий день я получила деньги из дому. В общей сложности все хлопоты длились около пяти дней. Наконец все окончилось: бумаги получены, билет прямого сообщения у меня в сумочке.

Милица и ее дочка Сэда оставались еще на несколько дней у Аршака Ильича, а потом должны были ехать в Москву.

Мой поезд отходил вечером. Аршак Ильич привел мне извозчика (тогда еще такие были) и очень огорчался, что не мог проводить меня сам, так как у него была спешная работа, взятая на дом. Мы сердечно распростились. Я обещала писать им и прислать ботиночки Лили-джан. Они не могли достать нужного размера в Красноярске.

Итак, я еду в родной город, к родным и друзьям; телеграмму с номером поезда и вагона я дала еще днем.

Наконец в Ленинграде [224]

Место мое было на верхней полке. Белья и постели не давали — я ехала на почтовом поезде, который плелся до Ленинграда, кажется, семь дней. Но я радовалась, что нигде не надо пересаживаться, и я смогу целыми днями лежать на моем многострадальном одеяле и сползать только по нужде да на больших станциях, чтобы купить себе еду или взять кипятку.

Я не вылезала из своего рыжего халатика, отданного мне Людмилой Августовной в обмен на одно из нравившихся ей моих платьев. Мой же красный дюветиновый халат, прошедший со мной все тюрьмы и этапы, но как-то уцелевший, мы с Раюшей употребили на нужное дело — на славное одеяльце для маленькой Джаночки. Мы его даже простегали по всем правилам портняжного искусства, которому нас обучил Диомид Лукич, опытный в этом деле. Недаром же у него было трое детей!

Уж не помню моих соседей по вагону. Знаю, что кто-то из мужчин часто брал мой чайничек и притаскивал мне кипяток.

Запомнилась одна старая простая женщина, которая плача рассказывала мне драматическую историю своего сына, учившегося в Москве. Он окончил там какое-то высшее учебное заведение, был оставлен в аспирантуре, допущен до защиты диссертации. Но защитить диссертацию не смог. Его уличили, как я поняла из слов старушки, в плагиате (этого слова она не произнесла, но смысл таков). На следующий день он покончил с собой. Трагедия ужасная! Этот парень был гордостью матери, надеждой всей ее жизни. Она не могла поверить, что сын совершил что-то недостойное, и обвиняла профессоров в интригах и зависти к его большому таланту. Я жалела бедного юношу, несчастную мать, но, кто был прав, мне осталось неясным.

За эти семь дней я отлежала все бока, но, несомненно, отдохнула физически.

Когда подъезжали к Ленинграду, я поняла, что мы сильно опаздываем — часов на пять или шесть, и начала беспокоиться, встретит ли меня кто-нибудь. Я смотрела в окно, ожидая увидеть родные лица на перроне. Но никого не было. Я ждала изрядно долго. Никого! Приехавшие и их встречавшие начали расходиться. Еще большее беспокойство охватило меня: значит, родители больны, значит, что-то с ними случилось.

Я позвала носильщика. Он взял мой чемодан и портплед, и мы пошли к зданию вокзала. Потом я наняла извозчика и расплатилась с носильщиком.

Вот он, Невский проспект, где мне знаком почти каждый дом. Как он красив, вечерний! Мне показалось, что все сверкает и горит, так я отвыкла от огней большого города. Это же мой родной, любимый город, в котором я родилась, в котором получила образование и среднее, и высшее, в котором работала. И почему же я не имею права жить в нем, продолжать работать? Я так мечтала в ссылке о нем: стану работать как проклятая, день и ночь, но уж раз в неделю буду ходить в любимую филармонию на концерты. Зачем и кому понадобилось лишать меня этой радости? Даже слезы обиды выступили у меня на глазах. Вот уже Нева передо мной. Господи, до чего же родная и красивая! Переехали мост — а вот и мой родной Васильевский остров, где я жила с шестилетнего возраста. Вот 8-я линия, и дом с балконом, и знакомый подъезд.

Расплачиваюсь с извозчиком, втаскиваю с трудом в подъезд свою поклажу. С трепетом звоню — дверь открывается. За ней оба старика — отец и мать — бросаются ко мне, обнимают, плачут, я тоже. «А где же остальные, встречающие тебя? Как не встретили?»

Через четверть часа явились танта, Танечка, двоюродный брат с женой и еще кто-то. Оказывается, они долго ждали на перроне, замерзли и пошли погреться в зал ожидания, а когда вышли на перрон, им сказали, что поезд пришел минут двадцать назад, и все пассажиры уже разошлись.

19 февраля 1975 года
Не писала два дня.
Третьего дня ездили с Арысенькой (дочь моей подруги Тани Стахевич) захоранивать урну с прахом Раюши. Стоял порядочный мороз. Туда — к крематорию — ехали на такси. Вся процедура длилась недолго. Выдали урну черную… блестящую. На крышке выгравировано Раюшино имя. Принесли к уже приготовленной могиле, вернее, неглубокому и неширокому квадратному отверстию, в которое могильщик — молодой человек в спортивном костюме с блондинистыми длинными волосами, свисающими до плеч из-под вязаной спортивной шапочки, — опустил урну. Мы бросили по горсти земли, затем молодой спортсмен-могильщик засыпал — сровнял с землей — этот квадрат, сверху положил надгробную плиту с вырубленной надписью «Левис Раиса Михайловна. 1888–1974».