«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [137]

Мы положили привезенные цветы — две ветки мимозы, букетик мелких нарциссов да несколько веток остролистника, — уже изрядно подмерзшие дорогой… Вот и все. Немного постояли.
Прости, дорогая сестра! Скоро и мне за тобой отправляться. Ты говорила, что мы умрем, наверное, вместе, как вместе жили последние годы. Но вот — тебя нет, а я еще прожила целый год. Сколько еще осталось? Надеюсь, недолго. Поэтому хочется скорей написать все, что еще помню о нашей жизни.
Весь вечер с трудом приходила в себя; рано легла. Писать совсем не могла, вчера тоже не хотелось браться за тетрадь. Но не надо бросать этих записок.

Я совсем недолго оставалась дома. Моя комната была уже занята. Я ютилась в комнате танты.

Боясь подвести родных, я дала телеграмму в Старую Руссу Евгении Альфредовне, извещая ее, что приеду к ней. Так и сделала. Она встретила меня очень любезно и привела к себе. Она жила в маленькой комнатке, отделенной от соседей даже не стеной, а ситцевой занавеской. В соседней комнате жила тоже высланная из Ленинграда жена геолога Эдельштейна (если я чего-то не перепутала), арестованного и сосланного на Колыму. Переночевала я у Евгении Альфредовны, спали мы валетом на одной кровати. С утра пошли искать мне комнату. Нашли очень хорошую, чистую, и я предложила Евгении Альфредовне переехать ко мне. Уж не помню, воспользовалась ли она этим предложением.

Родные настаивали, чтобы я отправилась в Москву хлопотать о возможности моего устройства на постоянное жительство в Ленинграде с родителями. Вскоре я так и сделала. Пробыла в столице довольно долго, исходила все учреждения, какие было можно, в том числе посещала и Политический Красный Крест. Чтобы мне попасть туда, Вера Николаевна Фигнер и Евгения Николаевна Савина (тоже урожденная Фигнер) — тетки моей закадычной со школьных времен подруги Тани Стахевич — дали мне рекомендательное письмо к Екатерине Павловне Пешковой, жене Горького. Меня всюду вежливо выслушивали, всюду я часами простаивала в очередях, а толку не добилась.

Стала звонить в Музей Революции, место моей прежней службы. Михаил Борисович Каплан, прежний директор, а в то время уже лишь замдиректора, хорошо ко мне относившийся и обещавший взять меня на работу, как только у меня будет ленинградская прописка, сказал, что попытается мне помочь. Его друг по университету работал юрисконсультом в Политическом Красном Кресте. Михаил Борисович дал мне письмо к своему другу и рекомендовал снова съездить в Москву и обратиться непосредственно к нему. Я так и сделала. Юрисконсульт принял во мне участие, сказал, что дело мое правое, что я могу спокойно ехать домой, что через неделю, вероятно, меня вызовут в милицию и без дальнейших проволочек пропишут у родителей в Ленинграде.

Я несколько успокоилась. Вернулась в Ленинград и не без опасений стала ждать. Все произошло так, как он обещал. И я наконец водворилась в родительской квартире. Но моей комнаты мне, конечно, никто не вернул, и я ютилась где-то на оттоманке в спальне родителей, а в уголок поставила маленький письменный столик, за которым могла заниматься. Вскоре меня взяли на работу в Музей Революции, правда не в штат, а по договору и не в том качестве, в каком я работала прежде. Мне поручили не определенный отдел, а рядовую работу по описанию поступавшего изобразительного материала. Но на первое время я была и этому рада. Кроме того, мы работали вместе с Таней в одном учреждении, и это уже было хорошо.

Попала я скоро и на концерт в филармонию, о чем так мечтала. И как же я была рада, когда в антракте среди публики увидела милую Арцвик, шедшую под руку с седым красивым старым человеком — ее отцом. Мы бросились друг другу в объятия и не могли наговориться. Но это было уже зимой 1934 года — в разгар музыкального сезона.

Еще до получения работы я стала разыскивать своих друзей по студенческому кружку. Пошла в Русский музей, где работал мой большой друг Федор Артурович Фьельструп, этнограф, так же, как я, бывший членом Эрмитажного кружка, в который входили студенты Петербургского университета и курсистки-бестужевки — всего человек двадцать. Кружок просуществовал всего года четыре, с 1910-го до начала Первой империалистической войны, но дружба со многими его членами у меня сохранилась на всю жизнь.

Войдя в вестибюль, я попросила вызвать Федора Артуровича из отдела. На меня посмотрели с удивлением, потом служитель пошел в отдел и привел совершенно неизвестного мне человека, который переспросил меня:

— Кого вы хотели видеть?

Я сказала:

— Сотрудника отдела этнографии Федора Артуровича Фьельструпа.

— Но его нет.

— А когда он будет?

— Его вообще нет.

— Он уехал в командировку?

— Нет, он не работает больше в нашем отделе.

Я просила извинить меня и ушла в полном недоумении.

Позднее я узнала, что в 1933 году, до моего возвращения из ссылки, арестовали большую группу этнографов, в числе которых были и мои друзья Ф. А. Фьельструп и Г. А. Бонч-Осмоловский и знакомые — С. И. Руденко и другие. Не вернулись, то есть погибли еще во время заключения, Федор Артурович (умер во время допроса) и второй — Тихонравов (или Тихомиров), бросившийся в пролет тюремной лестницы, когда его вели с допроса, и разбившийся насмерть.