«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [135]

В последнюю ночь Юра скис; мы стали укладываться, а он сидел у окна на деревянной скамейке и бодрствовал; мы просили его немедленно идти на свое место, так как он должен был перешагивать через все наши постели, чтобы добраться до своего заветного теплого местечка за печкой. Я даже сурово на него прикрикнула. Он жалостно посмотрел на меня и сказал почему-то по-немецки: «Magen schmerzen»[222]. Я рассмеялась, таким забавным это мне показалось. Но смешного-то ничего не было — он сидел из деликатности, предвидя, что ему придется несколько раз ночью выскакивать во двор, и не желая тревожить нас.

На следующий день приехала нанятая нами подвода. Возницей оказалась молодая девушка. Когда мы погрузили на телегу свои вещи, то места для нас с Милицей не осталось. Спереди сидела возница, свесив ноги на бок, а в центре мы устроили Сэдочку на чемоданах, прикрыв ее одеялами и всем теплым, что у нас нашлось. Даже укрепили над ней больший зонтик, чтобы защитить от хлопьев мокрого снега.

Так отправились мы мерить версты по знаменитому Сибирскому тракту. Когда уставали, по очереди присаживались на заднюю часть подводы, свесив ноги куда попало. Вот тебе и «знатные путешественницы».

Когда стало темнеть, остановились в первой попавшейся деревне, в первом же встретившемся доме. Нас устроили на ночлег и даже попоили чаем и накормили (конечно, за деньги). Но сибиряки — народ привычный к заезжим, жалеют «несчастненьких».

Мы прошли так суток двое — то по жидкой грязи, то по мокрому снегу. Когда приближались к Красноярску, увидели впереди несколько грузовых машин, до отказа заполненных людьми. Это вывозили из деревушки, которую мы так торопились оставить, наших спутников. На одном из грузовиков стоял во весь рост молодой человек; поравнявшись с нами, он показал мне руками длинный-длинный нос. Это был Юра Ильин. Что ж, мы действительно ничего не выиграли!

Мои фетровые ботинки разорвались в лоскуты. Перед входом в город я их выбросила, вынула из чемодана теплые носки и калоши, переобулась и так вступила в празднично разукрашенный город — то было Седьмое ноября! Принаряженные веселые люди ходили толпами и с изумлением разглядывали нас: укутанную в одеяла Сэдочку под зонтом и двух еще не старых женщин, плетущихся за подводой в пальто, заляпанных грязью до пояса.

Остановка в Красноярске[223]

Мы сразу направились по имевшемуся у нас адресу нашего бывшего соседа по Енисейску — Аршака Ильича Петросяна, если я точно помню его имя.

Это был ленинградский адвокат, бывший в ссылке. С ним жила молоденькая (много моложе его) жена и прехорошенькая дочка, называвшаяся Лили-джан. Ей было не больше пяти лет. Она была столь же хороша, как капризна и избалованна. Аршак Ильич никак не мог устроиться на работу по специальности в Енисейске. Его товарищи по ссылке, армяне, быстро обучили его ремеслу мужского парикмахера, и он целый день брил и стриг в парикмахерской всех желающих. На это и существовал с семьей. Но через некоторое время ему удалось перебраться в Красноярск, где он получил место юрисконсульта какого-то большого учреждения, получил отдельную квартиру в две комнаты и начал жить более или менее по-человечески.

Вот к этому милому и приятному человеку мы и направились. Супружеская чета радушно нас встретила и отдала одну комнату в полное наше распоряжение. Прежде всего мы стали мыться и переодеваться. А потом нас покормили как могли, и мы расположились на ночлег.

С утра пошли заявиться «по начальству», выправлять бумаги и пр. и пр. Удалось и город немного посмотреть. В первую очередь я отправилась на телеграф и послала на все оставшиеся у меня деньги телеграмму родным в Ленинград: «Пароход потерпел аварию. Все деньги потратила на дорогу Красноярск. Прошу выслать телеграфом востребования двести. Жива, здорова. Целую».

В «начальственных местах» встретилась с товарищами по Енисейску. Все без исключения ехали в Москву, одна я — в Ленинград; и меня стали уговаривать ехать вместе в Москву, а оттуда обещали отправить к родным. Но я твердо стояла на своем — хочу сразу в Ленинград и без пересадки. Я уже знала, что жить нам, ссыльным, нельзя ни в Москве, ни в Ленинграде, ни вообще в крупных областных центрах, но проездом остановиться у родных разрешалось. Я получила письмо от Евгении Альфредовны, которая уехала раньше меня и поселилась в Старой Руссе, — она приглашала меня в эти края, если я не придумаю чего-нибудь более приятного.

При осмотре Красноярска я была поражена зданием в египетским стиле на берегу Енисея. Это был местный музей. Фантастика! На морозном воздухе, над замерзшим Енисеем, под зловещим солнцем, ни капельки не гревшим, — этакое здание, точно перенесенное с берегов Нила! И какому архитектору пришло такое в голову? Чудовищно.

Вечером мы — три женщины — отправились в баню. Очередь была несусветная. Нам пришлось бы прождать несколько часов, если бы не счастливая случайность. В кассе я увидела молодого человека, лицо которого показалось мне знакомым. Напрягши память, вспомнила: мы с ним встречались в какой-то из пересыльных тюрем — не то в Свердловске, не то в Иркутске. Все называли его Францик. Я пролезла к кассе и крикнула: «Францик, здравствуйте! Вы узнаете меня? Помните Машу Тисс?» Эта Маша Тисс, знакомая ему девушка, сидела с нами в одной камере. Он узнал меня, стал расспрашивать о Маше, я рассказала то, что знала. И тут осмелилась: «Дайте мне три билета». Он быстро выдал просимое, я протянула заранее приготовленные деньги, поблагодарила и с торжеством вручила билеты спутницам. И тюремные знакомства бывают иногда полезны!