«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [131]

Ее я привлекала к писанию всяких плакатов и надписей для музея. Этим она кое-что подрабатывала, брала еще шить платья и халаты местным модницам. Вообще не гнушалась никакой работой, чтобы получить какие-нибудь крохи на жизнь. Девочка, кажется, ее звали Ирина, поступила фасовщицей в местную аптеку или аптекарский магазин, куда устремились толпы молодых людей, лишь бы посмотреть на нее.

Евгения Альфредовна, ее дочь, я, Юра Ильин, сосед по дому Ушаковых, — вот та группа купальщиков, которые отваживались плыть на узкую полоску отмели, находившуюся километрах в двух от берега. Правда, некоторое время можно было просто идти, пока вода не доходила мне до шеи, а уж потом я плыла, но не до самой отмели, а до того места, где снова можно было встать на ноги. Так что плыть приходилось не так уж много. На отмели мы нашли какой-то шест, вкопали его в песок, водрузив предварительно на конец его оставленный кем-то драный башмак. Отмель была названа отмелью Рваного Башмака. Вокруг этого шеста мы исполняли «пляску дикарей», взявшись все за руки. Так мы старались развлечься.

Один раз в этой же компании пришли на берег Енисея вечером, запасшись спичками, сковородкой и корзиночкой кем-то принесенных грибов — рыжиков. Развели костер из сухих веток и водорослей, валявшихся не берегу, жарили посоленные рыжики и тут же ели их (вилка, кажется, была одна на всех). Была и краюха хлеба, от которой каждый отщипывал сколько мог. Запасливый Юра вытащил из кармана пол-литра, рюмку и угостил всех по очереди под грибы водочкой. Было удивительно вкусно, хотя масла мы не захватили с собой и грибы жарили в небольшом количестве воды. Зрелище было великолепное! Правда, когда костер потух, нам пришлось отправляться домой в полной темноте, да к тому же Юра выпил всю оставшуюся водку, и, боясь, что сам он не дойдет, мы пошли его провожать. Таковы были наши скромные развлечения.

7 февраля 1975 года
Не писала несколько дней. Тяжелое настроение, связанное с длительной агонией маленькой Анечки, умершей в ночь с 5 на 6 февраля, с пребыванием у меня Аси — ее бабушки, тоже полубольной и все время волновавшейся, — не располагало к такого рода занятиям. Да еще сегодняшний день, годовщина Раюшиной смерти, вызвал столько горьких воспоминаний. За что судьба была так несправедлива и жестока к ней, с юности простодушной, веселой, любившей жизнь и людей, а особенно детей всех возрастов, здоровых и больных, красивых и некрасивых — недаром она стала врачом-педиатром. Да и все дети, без исключения, любили ее — и маленькие и большие.

Еще один допрос [219]

Хочется мне восстановить более точно хронологию всех событий, но сейчас это трудно дается. Итак, арестованы мы были в ночь на 7 сентября 1930 года, сидели с полгода в доме предварительного заключения, приговор был объявлен 21 февраля 1931 года. В конце февраля отправили наш этап — он длился для нас с Раюшей до конца мая или начала июня 1931 года. Нас приговорили к трем годам ссылки с зачетом предварительного заключения. Следовательно, срок нашей ссылки кончался в сентябре 1933 года. Я выехала из Енисейска в конце октября 1933 года, а Раюша — в апреле 1934 года с шестимесячной дочерью, крошкой Джаночкой. Значит, я провела там три лета и две зимы, а Раюша — три лета и три зимы. Что же примечательного произошло до моего отъезда из Енисейска?

Во-первых, однажды под вечер пришел посланец из ГПУ и объявил мне, что я должна в этот вечер явиться пред ясные очи нашего «хозяина» Карабанова. Мы перепугались, конечно. Добра ждать не приходилось! Точно в назначенное время я отправилась на это страшное свидание. Наших местных друзей Раюша оповестила об этом, и они устроили пикеты в подворотнях домов по соседству со зданием ГПУ. «Хозяин» заставил меня некоторое время ожидать вызова к себе в кабинет в коридоре — я сидела на деревянной скамейке ни жива ни мертва. В чем я провинилась? Работала не за страх, а за совесть, никуда не удалялась за пределы окружности радиусом пять километров, как мне было назначено. Наконец «хозяин» вызвал меня к себе в кабинет. Начал издалека. Разговор шел о моих политических убеждениях, о моем отношении к советской власти, о моей лояльности.

— А чем вы можете ее доказать? — спросил он.

— Как чем? Моей добросовестной работой, которую люблю и которую делаю с удовольствием и в полную меру своих возможностей и способностей.

— Допустим, — сказал он, — но если бы от вас потребовалось нечто большее? Я знаю, у вас бывают в доме люди, мнение и взгляды которых меня интересуют. Не могли бы вы осведомлять меня о том, что они говорят и думают?

«Боже мой, — подумала я, — он предлагает мне быть сексотом. Какой ужас! Но нельзя показать ему, что я считаю себя оскорбленной, нельзя возмутиться». Я сделала вид, что задумалась над сделанным мне предложением, потом, стараясь придать спокойные интонации своим словам, ответила:

— Мне кажется, вы сделали неудачный выбор — я не подхожу ни с какой стороны к предлагаемой вами роли. Во-первых, мы с сестрой нигде не бываем, во-вторых, у нас бывает совсем немного людей.

— Я знаю, кто у вас бывает, мне этого количества людей хватает, — ответствовал он.