«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [130]
Раюша всеми силами старалась вывести его из депрессии. Постепенно ему становилось лучше, он снова взялся за работу. Как-то установилось, что на все визиты к больным они ходили вместе — сперва обойдут Раюшиных больных, и он выступает в качестве консультанта, затем у его больных эта роль консультанта переходит к ней. Он дожидался в больнице конца ее приема и провожал ее домой, стал частым гостем в нашем доме. Затем начались чтения Руставели — «Витязь в барсовой шкуре»[218], занятия с Раюшей грузинским языком. Дело становилось серьезным.
Я как-то странно относилась к нему. Он был, безусловно, культурен. Но культура его, какая-то своя, восточная, была мне чужда. Я не могла понять, умен ли он. Правда, он был хорошим врачом, опытным, сделал хороший доклад о пеллагре, которой занимался раньше и которую обнаружил у многих больных, в основном ссыльных, в енисейской больнице. Ему выделили особую палату для больных этой болезнью, он предложил какие-то новые методы лечения. Но при всех своих достоинствах был болезненно подозрителен и ревнив до дикости, до фантастики. Я начала беспокоиться — к чему все это приведет?
Появился на нашем горизонте еще один ссыльный — это был известный ленинградский профессор-археограф Александр Игнатьевич Андреев. Мы с ним познакомились, даже ходили гулять в тайгу на Иван-озеро — изумительно красивое место, где росли во множестве жарки. Это цветы вроде наших купавок, только окрашены иначе — ярко-ярко-желтого цвета — действительно горели, как жар, да еще были противоестественно огромные дикие ирисы. А само озеро — прямоугольное, точно вырезанное каким-то огромным ножом среди густого сплетения таежной растительности. Зато мошкара искусывала нас безжалостно. Но я с жадностью рвала эти замечательные цветы, и все мне было мало. Пришлось сложить огромные снопы цветов в подол моего широкого сарафана да так и нести их домой. Почтенный профессор с изумлением смотрел на мой азарт и на мои искусанные и в кровь расчесанные лицо, руки и ноги.
Когда осенью 1933 года я уезжала из Енисейска, я робко предложила ему занять мое место сотрудника музея. Он в то время не имел никакой работы, следовательно, никакого заработка, а это было хоть что-то. Он согласился. И я смогла отстоять эту кандидатуру. Тем более что мне удалось спасти большое количество церковных книг, которые ко времени моего приезда в Енисейск «хранились», так сказать, в «летней церкви», то есть в верхнем этаже одной из церквей, где были выбиты стекла и где они уже не первую зиму заносились снегом и не одну осень поливались дождями. Я настояла на том, чтобы их перенесли в закрытое помещение. Но я не была знатоком церковных книг и старых шрифтов. Вот тут-то и сыграло роль звание археографа Александра Игнатьевича.
Позже, когда я вернулась в Ленинград, он писал мне иронически: «Продолжаю Ваши научные труды, Мария Михайловна». Я не обиделась. Научный или ненаучный, но труд мой был вложен в работу музея. А еще позднее, когда мы встретились в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина (я — в качестве сотрудника отдела эстампов, он — консультанта рукописного отдела), мы дружески обнялись и даже поцеловались, к изумлению присутствующих. Да вот уже несколько лет как он умер, а я еще пока жива!
Не помню, в какое именно время помощник мой по работе в музее, Вячеславич, испросив разрешения наших начальников по ГПУ — «папаш», как мы их называли, устроился на несколько месяцев в какую-то северную экспедицию. Я была рада за него. А для молодого человека, географа по образованию, это была большая удача. Я лишилась помощника, но что поделаешь, как-нибудь обойдусь.
Правда, директор мой сильно запивал и часто отсутствовал. Иногда из центра приходили какие-то запросы, бумаги, требовавшие немедленного ответа. Мне приходилось закрывать музей и бежать к нему. Я тормошила его, крича в ухо:
— Проснитесь, пришла спешная бумага из Красноярска!
Иногда такая бумага приходила и из Москвы.
Он с трудом продирал глаза и спрашивал:
— А кто это вы?
— Как кто? — разъяренно кричала я. — Сотрудница музея, директором которого состоите вы!
Он смотрел на меня бессмысленными водянисто-голубыми глазами и явно ничего не понимал. Через некоторое время мне удавалось ему внушить, что следует что-то написать в ответ и подписать написанное. Когда это доходило до его сознания, он махал рукой и говорил:
— Ну и пишите сами.
— Хорошо, но не могу же я за вас расписываться!
— Принесите, когда напишете, я распишусь.
Если бумага была спешная, так и приходилось мне, бедной, делать. А вообще-то человек он был неплохой. И мы с ним ладили — когда он был трезв, конечно.
Так шли дни нашей жизни. В работе, в ожидании вестей из дому, в волнениях всякого рода.
Были и развлечения, летом купались в Енисее. Енисей был величествен: широк, глубок, красив! Сперва я приходила купаться в одиночестве, по преимуществу по утрам, до обеда (в июле я брала отпуск). Но потом мы собирались группой.
Среди ссыльных была очень интересная дама, художница, Евгения Альфредовна Ушакова — «англичанка», как ее называл ведавший нами гэпэушник Карабанов. Она и в самом деле была англичанка, урожденная Уилсон (Willson), если не ошибаюсь. Даже один из ее братьев в то время жил в Англии и был, по ее словам, научным работником, точно уж не помню, в какой области. Муж ее — русский инженер Н. Ушаков — отбывал в это время свои пять лет в каком-то из северных лагерей — в Медвежьей Горе, что ли. Дома, под присмотром дяди, к тому времени еще нигде не сидевшего и не сосланного, оставались дети: девочка шестнадцати или семнадцати лет и мальчик лет пятнадцати. Вот эта девочка, только что кончившая среднюю школу, приехала к матери. Позднее навестил ее и сын, совершивший это далекое путешествие самостоятельно. Девочка была поразительно хороша. Сама Евгения Альфредовна, тогда еще нестарая женщина, тоже была очень интересной.
