«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [128]

Сестра поправлялась, с каждым днем возвращался к ней все больший и больший интерес к жизни. Я с нетерпением ждала времени, когда ей захочется работать и она мне об этом скажет.

Наступала весна. Солнце грело, мы ждали открытия навигации и прихода первого парохода из Красноярска — это считалось праздничным событием в городе. Но обычно это великое событие происходило или в самом конце мая, или в начале июня.

Кажется, уже в июне сестра настолько поправилась, что заявилась в райздрав и сказала, что может и хочет работать. Врачей всегда недоставало, и ее тут же устроили школьным врачом и, кажется, в больницу. Она сразу проявила бурную энергию. Я только радовалась, не понимая тогда, что эта бурная энергия является второй фазой той же болезни. Во всяком случае, эта фаза была предпочтительнее первой. И мы почувствовали себя почти счастливыми.

Веселый и общительный характер Раюши сразу привлек в наш дом группу симпатизировавших нам людей. Среди них был и Юра Ильин, и мой помощник Вячеславич, и так называемый «литератор», бывший рабфаковец из Москвы. Он был на литературном факультете. Его обвинили в троцкизме (в чем он был неповинен) и выслали в Восточную Сибирь. Там он познакомился с группой троцкистов, которые вскоре так распропагандировали его, что он и впрямь стал считать себя троцкистом. Появились какие-то социал-демократы (меньшевики), среди них один, прилепившийся к нашему дому, которому я почему-то дала прозвище Joseph the Beautiful. Юра Ильин любил поэзию и часто целые вечера декламировал Блока, Ахматову, Пастернака. Когда же ему не удавалось выпить, он был мрачен, печален и неразговорчив.

Был какой-то юноша, почти мальчик, кажется, сионист, не старше двадцати одного года. Он все умел делать — починить часы, мясорубку или керосинку. Он даже открыл маленькую мастерскую, где на глазах у всех проходящих чинил, паял кастрюли, иногда тут же на глазах у заказчика — что-то вроде «холодного сапожника», как назывались мастера такого рода в старину. Звали его Миша, а по фамилии, если мне не изменяет память, Хорошухин. И фамилия подходила к его внешности — белозубый, со здоровым румянцем щек, он никогда не унывал. И деньги у него водились — небольшие, но на жизнь хватало, и даже хватало на то, чтобы выручать ссыльных товарищей, вечно подголадывавших и нуждавшихся. Меня и Раюшу он почтительно называл тетушками, а мы охотно величали его племянником. Он обожал «12 стульев» Ильфа и Петрова и знал это произведение наизусть. Цитировал его целыми абзацами и нас заразил. Целый период нашего пребывания в Енисейске мы разговаривали друг с другом цитатами из этой книги. О Мишиной дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

Ближе к весне мы получили письмо из Ленинграда от Бориса Михайловича, в котором он писал, что наши родители сделали все, что могли: тетя уступила ему свою комнату; они кормили его и отнеслись как к родному человеку, помогли ему материально. Тут же он сообщил, что просил у моих родителей официально моей руки, как это водилось в старину. На что мама, обладавшая здравым смыслом и очень реально смотревшая на жизнь, ответила: «Борис Михайлович, Манечка в таком возрасте, когда решаются такие дела не родителями, а самими заинтересованными лицами; как она решит, так и будет». Он не сомневался в моем согласии и писал, что семейные дела его решены; встреча с сыном разочаровала его, сын ему не понравился, но зато он совершенно влюбился в сына моей кузины, вдовы Мариши Барон-Мендельсон, и мальчик к нему тоже привязался. Он предлагал привезти его в Енисейск, и мы, мол, будем оба его воспитывать. Мы с Раюшей посмеялись над восторженным тоном письма, но всерьез его не приняли. И совершенно ясно понимали, что кузина не отдаст своего сына мало ей знакомому человеку, да еще в такое далекое путешествие. Все это показалось нам какими-то романтическими бреднями.

Сейчас я уже доскажу все о Борисе Михайловиче, чтобы не возвращаться в дальнейшем к этому эпизоду в моей жизни.

Мы вскоре получили телеграмму, что он приезжает не то первым, не то вторым пароходом по открытии навигации. В общем, мы отправились его встречать. Мне казалось, он приедет совсем иным человеком, свободным, обновившимся как внутренне, так и внешне.

Пароход пришел. Вот наконец мы увидели и Бориса Михайловича, или Боба, как мы его к тому времени называли. Ничего нового и бодрого в нем не оказалось, по крайней мере внешне: тот же френчик синего сукна и что-то вроде галифе такого же цвета, все мятое и грязноватое; и по-прежнему не хватало двух или трех верхних зубов во рту, и вид был скорее нерешительный и смущенный, чем бодрый и радостный.

Мы все трое пришли к нам домой. Поскольку у нас была всего одна комната, я заранее договорилась с какой-то женщиной, жившей по соседству, о том, чтобы она сдала нашему другу на некоторое время имевшуюся у нее свободную комнату. А там видно будет, как все получится, думалось мне. Я заметила, что он был разочарован всем этим.

На следующий день или дня через два Раюша должна была уехать на какую-то очередную эпидемию. То ли это был выходной день, то ли я работала не с утра, но мы с Борисом Михайловичем остались вдвоем, с глазу на глаз. Между нами ничего не ладилось — я старалась быть внимательной и даже нежной, помня, чем мы обязаны этому человеку; он не верил моей нежности и сказал, что она фальшива. Я тотчас же обиделась, хотя понимала, что он прав.