«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [129]
Когда он попросил меня привести в порядок его костюм, я с готовностью и даже радостью бросилась выполнять его просьбу. Он снял френч и передал мне. Я тотчас убежала на кухню ставить утюг и приготовлять все, нужное для глажения. Он сидел и читал что-то. Я с усердием принялась за дело. Отглаживая френч через мокрую тряпку и дойдя до кармана, почувствовала, что мне что-то мешает; я засунула руку и вытащила довольно объемистое письмо — хотела тотчас же отдать его, но, кажется, письмо было без конверта, и я поинтересовалась, кому оно было написано: почерк был Бориса Михайловича — не мне ли? Нет, обращение довольно нежное, но имя было не мое, другое — и женское. Тогда свойственное всякой женщине любопытство одержало верх, и я начала его читать. Сомнений не оставалось. Писалось оно, очевидно, близкому в прошлом или настоящем времени человеку. Кончалось примерно так: «Положение неясное, чем все это кончится, неизвестно. Сообщу» — или что-то в этом роде. Не раздумывая я двинулась в комнату, держа в руках несчастное письмо. Показывая его Борису Михайловичу, сказала: «По оплошности вы оставили в кармане френча это письмо, я прочла его. Считаю, что этим можно кончать надоевшую совместную жизнь, но начинать с этого не стоит! Я прошу вас уйти тотчас же». Он как-то съежился, взял письмо и вышел.
Не знаю уж, как я провела остаток дня. Вечером я собрала все немногочисленные вещи, которые он за время нашего знакомства дарил мне: шкуру медведя, лежавшую на полу, ожерелье из бус слоновой кости («Диди любит слоновую кость. Диди любит круглые столы», — говорил он. Диди — это была я) и еще какие-то вещи, в том числе, кажется, и кольцо, которое он просил выточить для меня (обручальное?) из бивня мамонта. Сделав из всего этого неуклюжий узел, я несколько успокоилась. Наутро, как обычно, отправилась в свой музей. Проработала там до обеденного перерыва; прихватив молоденькую уборщицу, которая уже некоторое время заменяла нашу старую, грязную, угощавшую меня шаньгами, я пришла домой, вручила ей узел, надписав адрес здешней квартиры Боба и просила отнести и тотчас вернуться. Она исполнила все в точности, и, позавтракав, я вернулась с ней на работу.
Через три дня возвратилась Раюша из командировки. «А где же Боб?» — спросила она. Я несколько смутилась, но потом честно все рассказала. Она удивилась моему скорому и, может быть, неправедному суду, но не сердилась и не возражала. Она понимала, что ни для него, ни для меня совместная жизнь не была бы счастьем, а, возможно, стала бы даже несчастьем.
Потом мне приходила в голову мысль, что он оставил письмо в кармане френча преднамеренно. Но зачем было приезжать? Этого я не могла понять, да и сейчас не понимаю.
Наши дружеские связи с людьми, то есть, конечно, в основном, с ссыльными, укреплялись. Мы уже не чувствовали себя одинокими и заброшенными. Появилась здесь сама не ссыльная, но уехавшая из Иркутска вслед за отправленным в ссылку в Туруханск мужем зубной врач Людмила Августовна Абрамович. Она хотела быть ближе к мужу и взяла место зубного врача в енисейской больнице.
Это была уютная, некрасивая лицом, но привлекательная женщина порядочно за сорок. Очень хозяйственная, гостеприимная, любившая принимать у себя людей и вкусно угостить их. Она знала толк в садоводстве и разводила у себя и в комнате и в палисаднике красивые цветы. Она жила недалеко от нас, и все мы гурьбой в ненастные осенние дни брели к ней, увязая до колена в непролазной грязи, а зимой заносимые снегом. И так же возвращались гурьбой по домам. Дам в первую очередь доставляли к месту жительства, а потом уже мужчины добирались по мере сил и возможностей каждый в свое логово.
Людмила Августовна создавала обстановку семейного уюта, чего так не доставало всем нам. Юный Миша Хорошухин называл ее бабушкой, правда за глаза (она бы обиделась на такое прозвище — очень любила наряжаться и совсем не чувствовала себя старой). С ней мы сдружились на всю жизнь. Когда у Раюши родилась дочь Джаночка (об этом расскажу позже), она гордо несла ее из больницы, завернув в мягкую оленью шубку, и всю жизнь считала себя ее крестной матерью. По окончании нашей ссылки, когда мы обе вернулись в Ленинград, Людмила Августовна (к этому времени она разошлась с вернувшимся из Туруханска мужем) захотела быть поближе к нам и взяла место зубного врача в городе Бологое, что находится на полпути между Москвой и Ленинградом. Там она и прожила до конца своей жизни, часто наезжая к нам в гости в Ленинград.
>Людмила Августовна Абрамович. Енисейск, 1932 г.
В эту же навигацию на одном из пароходов привезли группу грузин из Тбилиси и других мест заключения. Распространился слух, что среди них был и врач, очень опытный, к тому же красавец. Все врачи (вернее, все врачихи) были заинтересованы. Раюша как-то увидела его. Он принимал в кабинете, находившемся по соседству с зубоврачебным кабинетом Людмилы Августовны. Обе они — Раюша и Людмила — в восторженных выражениях отзывались о его внешности.
Вскоре этот врач, Диомид Лукич Мурванидзе, заболел нервно и перестал ходить на работу. У него было депрессивное состояние. Да и немудрено! Сначала несколько месяцев в заключении, затем несколько тысяч километров с юга на север по этапу — перемена климата, беспокойство за семью (он был женат и имел трех сыновей, старшему из которых было десять лет), физическое истощение: он потерял в весе больше пуда. Все это расшатало его нервную систему. Коллеги стали навещать Диомида Лукича. Особенно жалела его Раюша, только что переболевшая этой болезнью. Так началась их дружба.
