«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [127]

С утра я поднимала сестру, мыла ее, заставляла что-нибудь поесть и выпить, укладывала снова, давая ей снотворное в микроскопических дозах (это было лечение сном). Уходя, я просила не беспокоить сестру. В обед я приходила, чтобы снова покормить ее, дать лекарство; потом я возвращалась на работу, а она снова засыпала. Так несколько раз в день. В сущности, продолжение и конец болезни она проспала. Хозяйкам, да и мне, беспокойства от нее не было. Но я уходила в музей, зная, что милые хозяюшки следят за ней, убирают комнату, готовят еду и в конце дня подробно расскажут мне обо всем, что было.

В скором времени, наконец спокойный за нашу судьбу, Борис Михайлович собрался уезжать в Ленинград, где он должен был устроить свои семейные дела (у него была жена, с которой он развелся, и сын лет восьми-девяти). Я дала ему письмо к родным, в котором сообщала, что этот человек много сделал для нас, и просила принять его в нашем доме как самого редкого и дорогого гостя и оказать возможно большее гостеприимство и всякую помощь.

А все-таки, эгоистически думалось мне, как он может оставить меня одну с больной сестрой в такой трудный момент? Я прекрасно понимала, что я в это время казалась ему наиболее близким человеком, без которого он не мыслил своего будущего. После устройства своих дел он обещал снова вернуться в Енисейск и дожить здесь с нами до конца нашей ссылки. Я не очень ему верила. Из Ленинграда — снова в эту дыру! Да у меня самой не хватило бы на это мужества. А у него, однако, хватило! Но почему, для чего? Это уж было никому из нас не нужно. Но об этом потом.

Выздоровление Раюши. Конец дружбы с Борисом Михайловичем [216]

Покровитель наш уехал, и мы остались у наших старушек, которые все больше и больше привыкали к нам и привязывались.

Из-за больной сестры я никого в дом не приглашала, хотя многие мне сочувствовали и предлагали свою помощь. Во-первых, мой добровольный помощник Владимир Вячеславович Каневский, юноша в то время лет двадцати четырех — двадцати пяти. Он очень увлекался работой, чистил все экспонаты, помогал мне в перестройке экспозиции. А в помещении стоял зимой нестерпимый холод, чернила замерзали в чернильнице, работать приходилось в перчатках, в пальто и в шапке-ушанке. Присутствие и энтузиазм молодого и энергичного человека очень меня подбадривали. Директор музея мало вмешивался в нашу работу по существу. Мы с Владимиром Вячеславовичем заметили, что у него большая склонность к ручному труду, поэтому передавали ему все работы по вставлению стекол в витринах, вколачиванию гвоздей для экспонатов и всякие столярные работы. Так произошло полное разделение труда, и все были довольны.

Ближе к весне сестра спала все больше и глубже, и будить ее становилось труднее. Я испугалась и думала, что в один прекрасный день вовсе не добужусь ее. Телеграфировала в Ленинград. Оттуда получила указание о постепенном уменьшении количества раз приема лекарства в день. Так и поступила. Какова же была моя радость, когда однажды, вернувшись с работы, я услышала следующий доклад моих милых старушек: «Раиса Михайловна проснулась сегодня днем, сама прошла в уборную (а уборная у нас была теплая), а потом, накинув платочек на плечи, посидела на крылечке, погрелась на солнышке». С этого дня болезнь пошла на убыль. Сестра начала возвращаться к жизни, правда очень медленно и постепенно.

Я отважилась пригласить к нам Владимира Вячеславовича. Предупредила его о состоянии сестры и просила не обижаться, если она будет молчать или скажет что-нибудь нелестное на его счет. Так случилось однажды в начале ее болезни. Какой-то молодой человек зашел развлечь нас. Сестра лежала на постели спиной к гостю. Он говорил не останавливаясь, нес какую-то ерунду, лишь бы что-то говорить. И вдруг раздался голос сестры: «Что ты слушаешь этого дурака, гони его в шею!» Ситуация… Смущенный молодой человек быстро ретировался, а я, провожая его до крыльца, просила не обижаться, принимая во внимание болезненное состояние Раюши. Больше, конечно, мы уже не видели его в нашем доме. Потеря была небольшая. Он и впрямь был неумен.

К моей радости, Вячеславич (как мы его прозвали) произвел на Раюшу хорошее впечатление, и на его долю выпало вызвать на лице сестры первую улыбку после долгих месяцев болезни и депрессии. Он артистически изображал услышанную по радио речь какого-то деятеля сельского хозяйства, в которой гнусавые неразборчивые слова чередовались с энтузиастическими выкриками: «…процентов… сто процентов…» и т. д.

Дело пошло на лад, но проболела она месяцев шесть — восемь. Болезнь ее, как выяснилось потом, называлась маниакально-депрессивным психозом, или циклотимией.

27 января 1975 года
Только что узнала о смерти Лёси — моей гимназической подруги, одной из нашей знаменитой пятерки, в которую входили Таня Стахевич, Вера Пастухова, Лёся Фомина, Манцочка Брик и я. Из всей пятерки осталась в живых только я — мне уже скоро будет 85 лет, и вряд ли я успею закончить свои воспоминания, за которые принималась много раз и в разные периоды моей жизни.
Ну, пока жива — глаза еще видят, а рука может управлять шариковой ручкой — буду продолжать.