«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [125]

Новые обстоятельства. Болезнь Раюши [215]

Лето в Енисейске хоть и короткое, но жаркое. Мы ходили купаться на Енисей — до чего он был хорош и могуч! Ширина его около Енисейска во время половодья доходила до шести верст. Я сама не мерила, конечно, но так говорили мне люди знающие. Вообще, летом казалось, что мы приехали сюда временно, и вот-вот, как только наступит осень, мы снова вернемся домой.

Мы уже перезнакомились со многими ссыльными разнообразных политических толков и оттенков, встречались или на пляже, или в «моем» музее. Сестра была домашним врачом всех ссыльных семейств, у кого имелись дети разных возрастов. Она никогда не отказывала никому в помощи, и ей не давали покоя ни днем ни ночью. Но этот первый и почти «счастливый» период нашей жизни в Енисейске длился недолго.

Во-первых, когда через десять дней после прибытия в город мы явились на обязательную для всех ссыльных регистрацию, происходившую всякую десятидневку, обнаружилось, что мы вовсе не «политические», а уголовные преступники. Нас выводили из ведения Протасова, довольно вежливого гэпэушника с юридическим образованием, собиравшегося брать у меня уроки английского языка («Если, конечно, это не идет вразрез с вашими идейно-политическими воззрениями»), и передавали в ведение довольно мужланистого, грубого и жестокого человека — Карабанова — каким, очевидно, и надлежало быть человеку, имевшему дело с уголовниками. Но вообще к этому мы скоро привыкли.

Когда тетя наша уехала, нам стало грустно. А тут пришла осень с дождями и непролазной грязью немощеных улиц. Сойти с мосточков, изображавших панель, чтобы перескочить на такой же узкий настил досок на противоположной стороне улицы, — целая проблема. Высоких сапог, что единственно могло помочь в этой беде, у нас не было, а галоши засасывались грязью, и как их потом оттуда вытаскивать, чтобы не потонуть как в болоте, один аллах ведал. Иногда дюжие мужчины, видя мои страдания, хватали меня на руки и быстро переносили на другую сторону, благо я была мала ростом и легкого веса — не более 43–44 килограммов в то время. Но эта помощь оказывалась не так часто.

А скоро наступили морозы. Из дома до моего музея идти было минут десять — двенадцать, и, достигнув места, я совершенно замерзала, а сестре нужно было еще минут пятнадцать тащиться открытым полем до своего завода. Я удивлялась ее мужеству — меня на это не хватило бы. Но и ее хватило ненадолго.

Нервы ее не выдержали. Я стала замечать, что она часто становилась задумчива, апатична, потом раздражительна и нетерпелива, лишилась всякого аппетита, с трудом стала вставать, а затем уже совсем отказалась одеваться, умываться и ходить на работу. Заявила, что она ничего не помнит, не знает. «Какой я врач, — говорила она, — я ничего не знаю, не помню, я не имею права называться врачом» и т. д.

Я поняла, что это начало психического заболевания, обратилась к ее коллегам-врачам, но ни одного специалиста по нервным болезням среди них не нашлось — ни невропатолога, ни психиатра. Райздрав заподозрил ее в симуляции (это ее-то, обожавшую свою профессию, человека редкой добросовестности и честности!). Тут опять помог мне Борис Михайлович, который обивал пороги ее начальства и пытался что-то им втолковать. Тогда комиссия врачей предложила мне отправить ее в Красноярск, где была психиатрическая больница (иначе говоря, сумасшедший дом, да еще провинциальный). Я наотрез отказалась, тем более что меня бы не отпустили с ней в Красноярск, и она там, очевидно, погибла бы. Я просила, как милости, отчислить ее от работы и дать мне таким образом возможность быть подле нее и лечить ее, как мне укажут друзья из Ленинграда. После длительных усилий с моей стороны и при помощи того же Бориса Михайловича удалось наконец добиться этого.

Ко всему этому случилась еще одна неприятность — «золотая кампания». Пошли повальные обыски у местных жителей, искали золото, так как район был золотоискательский, и многие из числа населения в прошлом работали на приисках или были старателями. Кто-то даже донес на нашего хозяина, что у него есть золото. Пришли с обыском — перерыли все, где-то на чердаке нашли маленький мешочек с золотым песком. Этого было достаточно. Требовали еще. Он уверял, что у него нет. Его арестовали, имущество конфисковали, дом опечатали, хозяйку с сыном из дома выдворили (у хозяйки была замужняя дочь, к которой она и переехала с Кеной), а нас, жильцов, вежливо попросили искать другого пристанища. На сестру это произвело ошеломляющее впечатление. Борис Михайлович быстро нашел какую-то комнату неподалеку, куда мы немедленно и перебрались. К хозяевам прежним мы привыкли, они были доброжелательны к нам и покладисты, входили в наше положение, и мы жалели их и простились как с родными.

Новая комната была значительно больше прежней, недурно обставлена, даже с мягкой мебелью. Меня поразило то, что во всем доме, а там было еще две или три комнаты, жила одна хозяйка. Она с большой неохотой сдала нам комнату, говоря, что ей нет необходимости сдавать, что жильцы ей в тягость и т. д. Поэтому я боялась ходить на кухню и все несложное наше хозяйство старалась вести в этой же комнате, поставив небольшую керосинку на железный поднос, украшавший круглый стол. Так начался новый этап нашей жизни в ссылке, в новой комнате.