«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [126]
Через некоторое время я начала понимать, почему хозяйку стесняют жильцы. От времени до времени к ней наезжали гости — из глубины сибирской тайги, с приисков, приезжали на тройках, часто с женщинами. Гостили по несколько дней, навозили кучу продовольствия, водки (самогона). От всего этого хозяйке доставалось немало. Дым стоял коромыслом — в соседних комнатах пили, пели, плясали, развлекались как могли. Я запиралась изнутри на ключ и так же, на ключ, уходя на работу, запирала бедную напуганную сестру.
Приходя во время обеденного перерыва домой, я часто находила ее на кровати, накрывшуюся с головой одеялом, а иногда забившуюся от страха под кровать. Я телеграфировала тете на служебный адрес и просила помощи, но так, чтобы старики не знали. Они так и не узнали о ее болезни. Я писала им все время за себя и за сестру, подделывая ее почерк, а они, бедные, плохо видели и не догадывались об обмане. Телеграфировала я и подруге, Манцочке Брик, дядя которой был превосходным врачом. Она тотчас обратилась к нему. Мне выслали нужные лекарства и точные медицинские наставления, как их применять. А сестре становилось все хуже.
>Раиса Михайловна (в третьем ряду справа и сверху, в белой шапочке), в детском саду, где она работала педиатром. Енисейск, август 1932 г.
Мы с Борисом Михайловичем с трудом заставляли ее по воскресеньям одеться и выводили гулять в какие-нибудь пустынные места. Дни были солнечные, снег ослепительно бел — но ничто не отвлекало ее от внутренней тревоги, которая положительно ее съедала. А тут еще пришел конец срока ссылки Бориса Михайловича. Он собирался уезжать в Ленинград, но сказал, что не хочет оставлять нас в этом «вертепе», как он назвал дом нашей хозяйки, не уедет, пока не найдет нам какой-нибудь спокойной обители. И действительно нашел! И действительно перевез. Иногда шутливо поскуливал: «И что это за разнесчастная судьба моя — возиться с этими незадачливыми женщинами!» Но все-таки возился.
Новое наше жилище и правда было спокойной обителью. И тут-то сестра начала медленно, но верно поправляться. Комната находилась на Рабоче-Крестьянской улице (параллельной Енисею) и совсем недалеко от реки. Дом был крепкий, бревенчатый, на высоком фундаменте. Половину его занимала хозяйка со своей сестрой, половину сдавала двум старушкам, которые в свою очередь сдали большую комнату нам с Раюшей, а сами поместились в маленькой комнатушке возле кухни. Они согласились готовить нам и убирать и мыть комнату. Мы же сдавали им весь свой паек, платили за комнату и за услуги да кормили их. У основной хозяйки дома была корова, так что мы покупали у нее молоко и сметану, а простоквашу она давала нам даром. Борис Михайлович объяснил им, что сестра нервнобольная, ее не надо беспокоить. Они это поняли и относились очень внимательно и ко мне, и к ней.
Комната была большая и светлая, в два окна, выходящих на улицу. На ночь окна закрывались ставнями. Третье окно выходило во двор, который отделялся от улицы высоким забором с воротами, запиравшимися изнутри на огромный железный крюк. Во дворе была беседка и небольшой садик, а в глубине — огород. Простая обстановка нас вполне удовлетворяла: большая кровать с сеткой и с металлическими шарами, как это было модно в начале столетия, большой длинный и низковатый обеденный стол, стулья и даже довольно большой буфет. Сестра не пожелала спать на кровати, и мы соорудили ей нечто вроде тахты из большого сундука старушек и поставили его по просьбе Раюши за буфетом, как за ширмой, так ей было приятнее. Из окон виднелся мужской монастырь, весь белый за белыми же стенами, а из-за этих белых-белых стен виднелся старый, высокий, темный кедр — мой любимец. К сожалению, если высунуться из окна, то справа в отдалении виднелась тюрьма, что не вызывало приятных ассоциаций и воспоминаний.
Мимо наших окон шла дорога на кладбище, и мы часто провожали глазами похоронные процессии. Когда похороны были с музыкой, то глава и организатор духового оркестра, наш приятель Юра Ильин (он же строитель хитрой механики енисейский бани), выдувая на своем кларнете звуки похоронного марша, подмигивал нам, и мы понимали, что родственники очередного «жмурика» (так он называл покойников) поднесут оркестрантам по полной чарочке.
Старушки наши были прелестны. Хоть и однолетки — им было по 65 лет, — но одна из них, маленькая, худенькая с пушистыми серебряными волосами, егозливая и говорливая, приходилась другой тетей. Звали ее Александра Эразмовна Заболоцкая. Я сразу подумала, что она, верно, потомица польских ссыльных повстанцев тридцать первого или шестидесятого годов. Так оно и оказалось. Она была с гимназическим образованием и в прошлом учительница-дошкольница. Вторая, племянница, высокая молчаливая женщина, имевшая вид монахини (одетая во все черное, с черным платком на голове), неграмотная, звалась Марией Владимировной Востротиной. Говорят, она была замужем — впрочем, только в течение одной ночи. После брачной ночи она убежала из дома мужа и больше никогда туда не возвращалась. Женщина необыкновенной доброты и смирения. Обе были очень религиозны, и в свободное время тетя читала племяннице Евангелие.
