«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [121]

— Итак, на что вы жалуетесь?

— На все, — сказала я.

— Перечислите.

— Жалуюсь на условия, в которых мы находимся, на грязь, на клопов, на безобразное питание, на то, что нам приходится сидеть среди уголовных преступников, слушать непрерывную матерщину и т. д.

Он внимательно выслушал и сказал:

— Даю вам слово, что постараюсь улучшить условия вашего заключения, там, кажется есть отдельная небольшая камера на двоих, я переведу вас с сестрой в нее.

— Простите, но в ней уже сидят две девушки, сионистки.

— Вот и прекрасно, я прикажу перевести их в общую камеру на ваше место, а вас с сестрой переведу в отдельную камеру.

— Ни в коем случае! — воскликнула я. — За счет ухудшения положения этих девушек? Мы с сестрой не согласимся на такой обмен.

— Как хотите, — сказал начальник, — ничего другого не могу вам предложить.

— Я прошу вас дать обещание, — продолжала я, — что мы будем отправлены с первым же пароходом, как только откроется навигация, в Енисейск.

— Охотно обещаю, — сказал начальник. — Тем более что в первую очередь будет отправлена группа политических, и вы обе в том числе.

Я поблагодарила его и просила выполнить данное обещание. Потом вызвали сестру, она сказала примерно то же, что и я, и нас повели опять под конвоем к разбитому корыту — в нашу зловонную и заклопленную камеру, под эгиду нашей безносой покровительницы Тани. И благо я была так убеждена, что мы принадлежим к группе политических (ведь не воровки мы, не убийцы, не поджигатели — значит, взяты из каких-то политических соображений), и убедила, очевидно, в этом начальника.

Действительно, как только открылась навигация, с первым же пароходом отправили группу политических, и нас с сестрой в том числе. Всего нас было четырнадцать человек. Четыре женщины — мы с сестрой и две девушки-сионистки, остальные мужчины: несколько кавказцев, социал-демократы, меньшевики и кто-то еще из политических группировок.

Нас повели к воротам тюрьмы. Вещи наши выпросилась у начальника тюрьмы нести наш верный рыцарь — безносая Таня. Ей позволили выйти из ворот тюрьмы и сложить наши мешки на ожидавшую нас подводу. Прощаясь с нами, она даже всплакнула. Мы сердечно ее поблагодарили, пожали ей руку, но поцеловать в лицо не решились.

Мы выстроились по двое в колонну и ожидали приказа идти, но вскоре увидели, что конвоир у нас один, стоит как-то в стороне от нас и тоже чего-то ждет. Потом он подошел к нам и тихонько сказал: «Да вы идите все врозь, а не колонной, а я пойду поодаль от вас, направьтесь к пароходной пристани, по дороге можете купить на базаре что хотите и не привлекайте к себе внимания прохожих. На пароходе ведь едут свободные люди, и я не буду надоедать вам». Вот радость! Мы разбрелись. Дело было к лету, если не ошибаюсь, в начале июня или в конце мая. Наш конвоир указал назначенные нам каюты. Мы, четыре женщины, забрались в четырехместную каюту и почувствовали себя по-настоящему счастливыми. Наш конвоир разыгрывал из себя обыкновенного пассажира: прогуливался по палубе, обедал за общим столом, изредка поглядывал на нас и, верно, в уме пересчитывал всех (а вдруг убегут?). Но куда ж бежать? Не кинуться же в волны красавца Енисея?

По Енисею [211]

А Енисей был действительно красив. Погода стояла в первый день нашего путешествия превосходная, солнечная. Мы с восторгом расположились в чистой каюте, но с непривычки боялись выходить на палубу — только смотрели в окно.

Наши соседки-сионистки оказались очень приятными. Особенно нам нравилась младшая. Ей было не больше двадцати лет — худенькая, очень миловидная, с короткими вьющимися волосами рыжевато-золотистого оттенка, в темной косоворотке и черной юбке. Она напоминала мне революционерок более ранней поры, типа Марии Спиридоновой и Фиалки (прозвище очень красивой девушки)[212]. Второй девушке было лет за двадцать пять — довольно красивая, но грубоватая, властная и волевая. Я всегда боялась женщин этого типа. Бетти (молодая) была в полном подчинении у старшей, брюнетки (не помню, как ее звали).

Когда пришло время обеда, мы не решились пойти в ресторан, а попросили принести обед нам в каюту. Я была командирована для переговоров в буфет. Официантка сказала, что это вполне возможно, и спросила, на сколько персон и куда нести. Я сказала: «Обед на четыре персоны в камеру номер три» (вот что значит многомесячная привычка к тюрьме и этапам). Официантка улыбнулась, понимающе посмотрела на меня и поправила: «Вы хотели сказать — в каюту номер три?» Я смутилась и подтвердила: «Да, конечно, я хотела сказать — в каюту номер три».

Мы с аппетитом съели наш «настоящий» обед — как давно мы были этого лишены! Разговорившись с соседками, узнали, что обе приговорены к трем годам ссылки в Енисейск («неплохая ссылка», как они выразились) за то, что просили разрешения выехать в Палестину (тогда еще государства Израиль не существовало) — были какие-то отдельные колонии, где они должны были устроиться на работу.

Впоследствии Бетти Дейман, младшая из них, вышла замуж за товарища по убеждениям, была угнана вместе с ним в Туруханск, где в ужасных условиях родила ребенка, которого вскоре похоронила. Я встретила ее в 1934 году в Москве, где мы обе чего-то добивались в учреждении Политического Красного Креста и ожидали в очереди приема у Екатерины Павловны Пешковой. О дальнейшей судьбе Бетти мне ничего не известно, так же как и о судьбе ее товарки.