«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [119]

Подробности этого переезда не помню. Хорошо запомнила только, что приехали мы в Иркутск во втором часу ночи. Все были измученные, сонные. Нас долго держали в вагонах. Потом пришло распоряжение держать нас в вагонах до утра. Мы с радостью стали устраиваться на ночевку. Только улеглись кое-как, скорчившись на нарах, — пришло распоряжение выходить с вещами из вагонов, строиться в колонны и идти в тюрьму.

Идти надо было по замерзшей Ангаре несколько верст — четыре или шесть. У нас с сестрой были теплые шубки, валенки и шапки-ушанки, присланные для этапа заботливой тетей. У некоторых же женщин — легкомысленные городские пальтишки на рыбьем меху, косыночки и резиновые калоши или просто полуботинки. Шли медленно вдоль заснеженной Ангары. Резкий ветер продувал насквозь. У многих коченели ноги. Путь этот показался мне бесконечным. Наконец подошли к тюрьме, и я подумала: «Все-таки тюрьма — это дом. Будет крыша над головой — можно отогреться».

Перед тюрьмой — остановка: опять проверка по спискам, какие-то формальности и пр. И вдруг команда конвоя: «Вольно!», а это значит — отдыхать. «Садитесь на землю, поняли?» А я не могла сесть на снег: у меня как раз случились месячные, а теплых шерстяных рейтуз на мне не было. Сяду на снег в легких штанишках — калека на всю жизнь. Но не входить же в объяснения с молоденьким, безусым конвойным. Я упрямо стояла. Конвойный, махнув рукой, повернулся ко мне спиной.

Через некоторое время нас ввели в здание тюрьмы. Слава богу, подумалось мне, мы в закрытом помещении. Однако радоваться было нечему. Часть женщин (и нас с сестрой в том числе) впихнули в огромную стылую камеру: стекла окон были выбиты; в самой середине камеры валялась обшарпанная германская каска. Откуда она взялась здесь? Почему выбиты окна? Понять невозможно. Фантастика! Мы с сестрой улеглись на какую-то койку, повалились не раздеваясь, вытащили из мешков одеяло и плед, накрылись ими, а сверху еще навалили на себя мешки со всеми находившимися в них вещами. Дело уже было к утру. Так нам и не удалось согреться до самого подъема. После подъема вся камера единодушно стала протестовать и требовать перевода в другое помещение, с приемлемыми условиями. Спустя немного времени нас действительно распределили в более теплые помещения. Мы попали опять в карантин и проторчали больше месяца в этой тюрьме.

Нашим утешением была неунывающая Арцвик. Мы всей камерой выбирали имя ее ребенку, появления которого вскоре ждали. Незадолго до родов приехала из Ленинграда ее мать и вымолила у начальства, чтобы Арцвик на время родов выпустили из тюрьмы и позволили бы матери ухаживать за дочерью и новорожденным внуком. Это удалось. Как только малыш немного окреп, мать Арцвик увезла его в Ленинград, а саму Огоняночку отправили в какую-то глушь отбывать трехлетнюю ссылку.

Наконец настало время распределения. Меня — очевидно, за строптивый характер — назначили в Туруханск, а сестру в Енисейск. Мы объявили, что желаем ехать вместе — хоть в Туруханск, хоть в Енисейск, но расставаться не намерены, а если заставят, то пусть несут на носилках или на руках, а своими ногами не пойдем. Мы телеграфировали в Ленинград родным, тетя немедленно двинулась в Москву хлопотать, и через несколько дней из Москвы пришла телеграмма в адрес начальства тюрьмы, чтобы нас отставить от этапа. Этап собран был довольно быстро, а нас оставили в ожидании решения Москвы по нашему делу. Через некоторое время нас вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что мы, так и быть, направляемся вместе в ссылку в Енисейск.

Нас обеих отправили в обратный путь — в Красноярск, где в тамошней тюрьме мы должны были дожидаться начала навигации и уже пароходом двинуться к месту назначения. Ехали из Иркутска до Красноярска совсем прилично, так как ехали не большой группой, а вдвоем, на нарах было просторно, на ночь даже снимали верхнее платье, надевали ночные рубашки и располагались с комфортом (относительным, конечно). Конвойные смотрели через решетку, отделяющую наши нары от прохода, по которому они прогуливались, усмехались и говорили: «Смотрите-ка, совсем как порядочные едут».

Не помню уж, сколько времени тянулось это путешествие. Хорошо помню, как нас привели в красноярскую тюрьму, ввели в камеру и замкнули за нами дверь.

Красноярская тюрьма. Безносая Таня [210]

Мы остановились с вещами, не зная, что делать. Слева — нары, занятые до предела, ни одной доски свободной, по-видимому, сплошь уголовные. Справа, у противоположной стены, — то же самое. Ближе к нам и к двери — выдвинутая часть нар, на них, по-видимому, интеллигентные женщины. Все молча смотрят на нас, мы тоже молчим — немая сцена.

Наконец, с нар слева поднимается во весь рост фигура сравнительно молодой женщины с растрепанными волосами и провалившимся носом и, обращаясь ко всем обитательницам камеры, возглашает:

— Ну, что же мы будем делать с новенькими? Не стоять же им так целые сутки?

Мы с сестрой с надеждой посмотрели на «интеллигентные» нары, но никто не сдвинулся, никто не произнес ни слова. Тогда безносая женщина (ее звали Таней) пнула сперва соседку слева, потом соседку справа и сказала: