«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [120]

— Ну, потеснитесь, выделим им хоть две доски, нужно же им куда-нибудь деться!

Женщины потеснились, и мы получили две доски на нарах — между безносой Таней и второй женщиной, как потом выяснилось, убийцей-рецидивисткой.

— Устраивайтесь, — скомандовала Таня.

Мы взяли свои вещи и двинулись к указанным двум доскам. Когда я подымала свой мешок, одна молодая женщина с «интеллигентных» нар шепнула мне:

— Не спите ночью, смотрите за вещами, в первую же ночь вы будете обворованы.

Мы устроились как могли, на двух досках, чтобы можно было лежать валетом, а вещевые мешки сунули на пол под нары. Куда же еще оставалось их деть? Когда наступило время спать, мы кое-как улеглись. Сестра от усталости заснула, а я решила не спать. Впрочем, если бы и не решила, все равно спать было невозможно. Ужасный воздух, зловонная деревянная параша посреди камеры и клопы! Старые трухлявые доски были набиты ими, как хорошая вертута изюмом. Они напали на нас, «новеньких», я принялась их ловить. Когда дошла до шестидесяти, Таня, иронически следившая за моей «охотой», сказала:

— Зачем вы это делаете?

— Как зачем? — спросила я. — Ведь они же съедят нас.

— Не съедят, — спокойно ответствовала опытная заключенная. — Вот не едят же меня. Привыкнут к вам обеим и успокоятся.

Она была права. Я дошла до сотни и поняла всю бессмысленность моего предприятия. От отчаяния и усталости я наконец заснула. Проснувшись утром, я подумала: а от вещей-то, наверное, ничего не осталось! Натягивая чулки, незаметно подсунула ногу под нары (чтобы не обидеть соседок) и пощупала пальцами ног — там ли наши мешки? К моему большому изумлению, все было на месте. Так началась наша жизнь в новой тюрьме, с новыми соседями.

Безносая Таня нам явно покровительствовала. Она имела право выходить в лавочку, находившуюся за пределами тюремной территории, и предложила нам принести что-нибудь. Сестра, завзятая курильщица, попросила принести папиросы, а я попросила купить чего-нибудь съестного. Мы выдали Тане три рубля, она принесла нам папирос, печенья, кофе и каких-то леденцов. Больше в лавочке ничего подходящего не было. Отчиталась до копейки и не хотела брать ничего из принесенного, когда мы ее угощали. Я с ужасом смотрела на ее безносое лицо, но сестра тихонько сказала: «Не бойся, раз нос провалился, значит, период сифилиса незаразный». Я несколько успокоилась.

Кормили нас отвратительно. Утром — кипяток в плохо промытых деревянных бочках от обеденной «хряпы», вонявший капустой, и хлеб. В обед — «хряпа», то есть суп, точнее, кипяток, в котором валялись капустные листья, и хлеб. Вечером — кипяток в не промытых от «хряпы» деревянных жбанах, и всё. Мы питались в основном кофе и печеньем, да еще черным хлебом. Понемногу познакомились с сокамерницами, взяли на себя роль присяжных писарей. С дальних нар к нам приходили женщины, несколько принарядившись, и, стараясь не материться, просили написать заявления тюремному начальству или письмо домой (не все владели грамотой). Мы были вежливы со всеми, исполняли как можно лучше их просьбы, за что пользовались их доверием. Безносая Таня играла роль нашего секретаря.

Когда по вечерам устраивались грандиозные бои между обитательницами левых и правых нар, и пустые бутылки летали через всю камеру и разбивались о головы сражающихся, Таня командовала и кричала нам: «Ложитесь и закрывайтесь одеялами, а то и вам может достаться!» Мы покорно укладывались и закрывались с головой одеялами, пережидая, когда кончится сражение.

Когда нас повели на прогулку, меня поразило, что из соседней камеры вместе с женщинами вышел юноша, остриженный под горшок, в косоворотке и в штанах, заправленных в высокие сапоги. Когда я спросила, что это значит, мне ответили:

— Да это Танькин Ванюшка, они по одному делу сидят.

— Да ведь это же женская тюрьма, как же Ванюшка?

— Да разве вы не видите? Это переодетая девчонка, только на ролях парня. Танькина зазноба.

Как-то, выходя из камеры, они встретились и стали переругиваться. И он (она) в сердцах крикнул ей: «Ах ты, курва, я на твою п…у, как на икону, молился, а ты, стерва…» и т. д. и т. д. Я очумело посмотрела на них — никто, однако, не удивился.

Позднее я познакомилась с одной девушкой с «интеллигентных» нар. Она оказалась ленинградкой, племянницей моей преподавательницы на курсах английского языка. Она признавалась мне, что матерная брань, непрерывно звучавшая в камере, так въелась в ее мозг, что, очутившись в гостиной своей тетушки, она могла бы, не останавливаясь, в течение часа воспроизводить ее, хоть и не понимала бы смысла произносимых слов.

Однажды тюрьму посетил представитель НКВД и предложил заявить претензии и жалобы, которые имелись у политических заключенных. Я от имени своего и сестры заявила о желании высказаться. О, святая невинность! Я вообразила, что мы — «политические», по 58-й статье. Собралась группа жалобщиков, и нас под конвоем повели в «большой дом» Красноярска через весь город.

Привели — и всех посадили в подвал, где мы просидели двое или трое суток, и нам уже казалось, что о нас вообще совсем забыли и мы тут останемся до конца дней своих. Но на третьи сутки вызвали, наконец, меня к какому-то большому начальнику. Привели в верхний этаж — в очень просторную и очень светлую комнату. За большим письменным столом сидел человек в форме ГПУ, или НКВД (как уже в то время называлось это учреждение). Он предложил мне сесть, выяснил имя и прочее и спросил: