«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [118]

Мы с сестрой тотчас же увидели на противоположной стороне улицы, в подворотне, тетю и мою ближайшую подругу Таню Стахевич, которые откуда-то узнали о готовящемся этапе и прятались с пяти часов утра в подворотне дома напротив тюрьмы, чтобы проводить нас до вокзала. Это было так приятно — видеть близких и идти по знакомым улицам. Правда, нас вели по каким-то боковым улочкам, чтобы не слишком привлекать внимание прохожих. Таня все время старалась идти по мостовой, ближе к нам, но конвойные ее все время отгоняли. Так добрели мы до вокзала. Нас потащили на запасные пути, где стоял ожидавший нас состав. Тете и Танечке удалось через конвойных передать нам большой мешок с апельсинами (дар матери дорогой моей подруги), кажется, печенье и книжечки с описанием Восточной Сибири. Все это было очень кстати, особенно апельсины. Так как мы набросились на селедки, которых мы не ели полгода, а милое начальство не озаботилось доставкой не только кипятка, но и просто воды в течение целых суток, мы бы все умерли от жажды, если бы не наши апельсины.

Свердловская пересыльная тюрьма [208]

Итак, мы двинулись. Я плохо помню уже, сколько времени мы ехали до Свердловска, помню только, что было очень тесно, очень душно и в уборную ходили под конвоем, потому часто перемогались, чтобы лишний раз не подвергаться этому унизительному путешествию. Конвойные же на станциях покупали нам по нашей просьбе продукты, какие удавалось достать. Это все были молодые мальчики, отбывавшие воинскую повинность в войсках НКВД. Они смотрели на нас с недоумением и иногда тихо спрашивали: «За что вас?» Мы, очевидно, не производили впечатления уголовных преступниц. Но когда отвечали — «ни за что», они думали, мы их обманываем.

Прибыли мы в Свердловск к вечеру. Пришли в тюрьму, когда уже стемнело, долго стояли и ждали, когда проверят списки и покончат с какими-то формальностями. Тотчас разнеслись слухи, что мы попали в карантин — в тюрьме не то брюшной тиф, не то сыпной — и нам придется просидеть месяц в пересылке. Радости было мало.

Когда нас наконец впустили в какую-то огромную камеру, полную до отказа народу, первое мое потрясение — милая Арцвик, бросившаяся нам навстречу. Ее привезли предыдущим этапом. Лицо у нее было бледное, немного опухшее, платье мятое, а в перепутанных локонах торчали соломинки; очевидно, она лежала на соломеннике, откуда вылезала солома. «Малютка! — так она меня величала. — Поглядите, во что я превратилась! Я ехала с уголовниками, с ужасными людьми, до сих пор не могу опомниться». Она и плакала, и смеялась одновременно, как обиженный ребенок.

Совсем не помню, как мы устроились в камере. Днем обнаружили там много раскулаченных крестьянок, ехавших в Сибирь этапом с детьми, — они не имели средств ехать на свой счет. Длительное сидение в «пересылках», соседство с уголовными, ужасный воздух пагубно отзывались на здоровье детей и на их моральном состоянии. Погибали они кучами. Да и не только дети. Во время прогулки мы проходили каждый день мимо лестницы, под которой штабелями лежали (мне сперва показалось — дрова) замороженные трупы взрослых людей. Это было чудовищно, но потом мы привыкли.

Большим утешением стала нам баня, куда нас водили периодически. Стирать там запрещалось, но мы не могли отказать себе в роскоши притащить кое-какие мелочи — чулки, платки носовые и пр. — и украдкой устраивали постирушку. Но бывало, в разгар мытья и стирки вваливалась целая инспекционная комиссия: врач (совсем молодой), фельдшер и санитар; они разгуливали среди обнаженных женщин и девушек в длинных шинелях не первой свежести, в высоких грязных сапогах и шапках-ушанках и изымали только что выстиранные вещи со злорадством и удовольствием. Мы даже забывали стесняться нашей наготы и старались как-нибудь спасти наши вещички. И почему надо было приходить мужчинам в женскую баню, да еще в полной военной амуниции?

Некоторые из наших женщин, имевших сестринскую практику, попросились на работу в тюремную больницу. Одна из них заразилась сыпняком и умерла. Я не помню ее фамилии, но это была интеллигентная женщина средних лет со спокойным и приятным лицом. Раюше местный врач предлагал устроить ее лагерным врачом в Свердловске и хлопотать об ее оставлении там. Но она не согласилась.

9 января 1975 года
Боже мой, как давно я здесь не писала! Больше десяти лет прошло! Сколько событий! Джаночка 10 лет как живет во Франции, у нее двое детей. Она кончила второй вуз, Сорбонну, и вот уже пятый год как преподает в университете города Кан (Caen) русский язык и литературу. Мне 84 с половиной года, и скоро (через месяц) будет год, как похоронили Раюшу — сестру мою и верного спутника почти всей моей жизни. Скоро и мой черед. Придется мне поторопиться, если я хочу что-то записать из того, что видела и пережила. Об этом просят и внучата, и дети моей покойной подруги Тани — верного друга до самой смерти.

Иркутский распределительный пункт [209]

Многое исчезло из памяти, многое поблекло, но кое-что вспоминается довольно ярко. После окончания карантина в свердловской пересыльной тюрьме нас этапом двинули дальше — в Иркутск, который считался распределительным пунктом. Помню, что в вагонах нары были сплошными — двухэтажные или даже трехэтажные, и мы задыхались от тесноты и духоты. А я ехала с температурой 38° — у меня сделалось воспаление нервного сплетения где-то около плечевого сустава, но отставать от этапа я не желала, не желала расставаться с сестрой, с Арцвик и с другими спутницами, к которым привыкла и с которыми даже как будто сроднилась.