«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [116]

Пищу нам приносили обычно уголовные (разумеется, под конвоем), которые часто передавали нам незаметно записки от друзей и родных, сидящих тут же в тюрьме. Так, однажды я получила привет от моего старого приятеля студенческих времен Н. П. Анциферова, сидевшего в это время здесь же. Правда, привет мне передали устно наши же женщины, ходившие в баню, а мужская и женская баня были смежные, и переговоры велись через стенку.

Вспоминается мне еще несколько колоритных фигур. Так однажды привели к нам в камеру из одиночки высокую, худую, смуглую, уже не молодую женщину в черном костюме, белая шелковая подкладка которого висела клочьями. Эта была бывшая фрейлина двора, некая Бузни — дочь богатого бессарабского помещика, кончившая в свое время училище правоведения. Византинистка по специальности (после революции она работала в Академии наук), монархистка по убеждениям. При аресте обнаружены были ее дневники, где она откровенно высказывала свои взгляды на политику и происходящие события. Бузни отстаивала свои взгляды, но говорила, что последний крупный монарх, которого она уважала, это Николай I, а о последующих отзывалась с презрением. Именно это, как она утверждала, послужило поводом к ее добрым отношениям со следователем, ведшим ее дело, и даже к позднейшему ее освобождению. Злые языки, однако, утверждали, что освободили ее под условием стать сексотом, то есть секретным сотрудником ГПУ. Когда мы спрашивали ее, как она довела шелковую подкладку костюма до такого состояния, она спокойно ответила: «Надо же было чем-то подтираться, а бумагой я не привыкла». У нас в камере было постановлено умываться всем до пояса под краном, чтобы не разводить грязи и насекомых, но Бузни отказывалась мыться, говоря, что привыкла умываться теплой водой. Ее мыли насильно. По вечерам она долго не ложилась спать и стояла у окна в одной рубашке, скрестив на груди руки. За это ее прозвали «Наполеон без панталон». Она была безусловно умна и хорошо эрудированна.

Однажды к нам в камеру привели милую маленькую старушку — такую сереброволосую, домашнюю, уютную на вид, что мы диву дались. Ей было 65 лет. Она оказалась немкой, женой сенатора Фриша, и несколько месяцев просидела в одиночке. Она до того ничего не понимала ни в происходящем, ни в политике, ни в том, отчего сидит в тюрьме она, отчего сидит ее муж (он вскоре умер в тюрьме), что смотреть на нее было смешно и жалко. Она пожаловалась на нервный зуд, и когда сердобольная Арцвик сняла с нее блузку, чтобы посмотреть, в чем дело, она обнаружила под ней сетчатку, полную вшей — увы, это был не нервный зуд! Ее быстро помыли, переодели, а злосчастную сетчатку отдали на сожжение. Скоро старушка прижилась в камере, стала заниматься немецким языком с желающими, а по вечерам, когда все уже спали, они с Арцвик устраивали «маленький пикничок», как говорила Арцвик, то есть последняя вытаскивала из своих запасов (а передачи ей родные делали хорошие) вкусные вещи и кормила ими старушку.

Помню, как однажды под вечер привели молодую девушку в черном, затканном золотыми нитями халате, с бледным зеленоватым личиком, остроносым и скорее некрасивым, с мочального цвета взбитыми волосами, худую и жалковатую. Ее обвиняли, кажется, в контрабанде (не то она служила горничной на пароходе, совершавшем заграничные рейсы, не то была возлюбленной матроса, ездившего в заграничные плавания). На ней был нарядный халат, парчовые туфли, шелковые чулки и тонкая ночная сорочка — больше решительно ничего. Держала себя скромно и тихо. Но вскоре обнаружилось, что она больна какой-то венерической болезнью. При невероятной тесноте в камере и находившейся здесь же уборной это было довольно-таки неприятно. Но насколько мне известно, никто из нас не заразился. Впрочем, ее скоро куда-то перевели.

Несмотря на все грустные переживания, на беспокойство за оставленных родных, несмотря на неизвестность будущей нашей судьбы мы иногда искренне веселились, громко смеялись и под Новый год даже гадали.

Но вот болеть было плохо. Я хворала ангиной, была большая температура, приходила врачиха — и сколько я ни убеждала ее, что меня следует отделить, чтобы не заразились другие, я была оставлена в камере и, конечно, заразила своих ближайших соседок. Докторшу эту мы прозвали «белая дьяволица».

Когда теснота в камере стала невыносимой, нас, наконец, решили разделить. Одна часть обитательниц камеры была оставлена на месте, а другая, меньшая, куда попала и я, была выведена в камеру, расположенную в другом корпусе. Было много волнений, огорчений. Со многими мы сжились, и трудно было себе представить, как пойдет жизнь без них.

Староста камеры, ко мне сильно привязавшаяся, горько плакала. Я, по правде сказать, не разделяла ее горести. Правда, я была ей многим обязана и очень ее благодарила, но ее какая-то слишком необъяснимая нежность, почти ненормальная, меня тяготила и казалась подозрительной. Может быть, я была не права. Но была рада, что нас разделили и мы расстались. Больше я никогда с ней не встречалась.

В новой камере было просторней, у каждой была своя койка. Мы поместились рядом с Е. В. Ернштедт. Помню, что первые ночи мне было трудно спать, так как матрац мой был набит подмоченным сеном или соломой, и сырость ночью проникала до самых костей. К счастью, брат Е. В. прислал ей в передаче свое старое толстое осеннее пальто (не знаю, для какой надобности), а она немедленно дала его мне, чтобы положить на злополучный матрац, и этим спасла меня от неминуемого ревматизма.