Мы умели верить - [76]

А когда она запаниковала, он сказал: «Чешется адски, но это той же природы, что и ветрянка. У любого, кто когда-либо переболел ветрянкой, может быть такая штука. Вирус живет вечно у тебя под кожей».

Он не показывался своему врачу, как она узнала потом, только заглянул в пункт первой помощи, где ему дали каламин-лосьон и буклет.

Через месяц, когда они с Терренсом были в магазине и Терренс спросил, сколько у него наличности, Нико уставился на десять долларов в одной руке и пять в другой и простоял так минуту, не в силах сосчитать. Еще через шесть недель его не стало.

На поручень балкона присел голубь, и Фиона взглянула на него. Она была не готова смотреть видео Ричарда, но, может, она в силах совершить мучительное путешествие в прошлое через его фотоальбомы. Она закрыла балкон, налила стакан молока, глубоко вдохнула несколько раз.

На полке стояли, наверно, двадцать альбомов, чему Фиона не придала значения в первый день. Ряды корешков из черной и коричневой кожи, цветных холстин. А также коробки, полные слайдов, но в них она не станет копаться.

Когда она сняла с полки толстый красный альбом, оттуда выпала бумажка и спланировала на пол. Фиона попыталась взять альбом покрепче, чтобы оттуда не выпало что-то еще, но уронила его, и бумажки разлетелись повсюду. Пожелтевшие сложенные вдвое листочки, маленькие карточки, лавандовая страничка с зернистым фото мужчины. Это были похоронные объявления и молитвенные карточки. Фиона опустилась на колени и принялась собирать их в стопку. Это был вовсе не фотоальбом, она поняла это, увидев старую вырезку из «Чикаго во весь голос», некролог о ком-то, кто танцевал в театре Элвина Эйли.

Господи.

Она открыла альбом в самом начале и принялась вставлять вырезки в пустые кармашки. Кто-то по имени Оскар – она такого не знала – умер в 1984 году. Вырезка о Катсу Татами, за 1986 год. Здесь же был бюллетень Терренса Робинсона, любовника Нико. Как странно – она, должно быть, сама составила его, хотя не помнила этого. Джонатан Берд. Дуайт Самнер. Их было так много, так немыслимо много.

В ее нынешней жизни как минимум раз в неделю кто-нибудь из посетителей ее магазина, узнав его направленность, говорил что-то вроде: «О, помню то время!» Фиона научилась сдерживаться, вжимая пальцы ног в пол, чтобы не меняться при этом в лице. Они говорили: «Я знал кое-кого, чей кузен это подхватил!» И добавляли: «А вы смотрели „Филадельфию”[87]?» И качали головами в возмущении.

А что она могла ответить? Никто из них не хотел никого обидеть. Как она могла им объяснить, что весь город превратился в кладбище? Что каждый день они ходили по улицам, полным морального холокоста, убийственного пренебрежения и антипатии, и, когда они ловили холодное дуновение ветра, разве они не думали, что это призрак очередного мальчика, которого отверг мир?

У нее в руке была пачка призраков.

Она просмотрела бюллетень Терренса. По-видимому, они читали что-то из псалмов, но указания главы и стихов ни о чем сейчас не говорили ей. Она только помнила, что пел Эшер Гласс.

Эшер произносил речи на собраниях ACT UP[88] своим голосом политика из черно-белого кино. Он врывался в городской совет, размахивая самодельным баннером с кровавыми буквами. Как-то раз они с другом приковали себя наручниками к забору губернатора Томпсона, и Эшера в который раз арестовали. Фиона знала, что Эшер был до сих пор жив и обитал где-то в Нью-Йорке. Не так давно она его видела в документальном фильме на тему «три декады СПИДа». Он выглядел вполне здоровым и таким спортивным, что не верилось, что у него тот самый вирус, который на ее глазах превращал людей в скелеты. Он поседел, лицо обвисло, и у него наверняка был начальный остеопороз или еще какие-то проблемы ВИЧ-инфицированных старше пятидесяти, но в том фильме он выглядел так, словно был готов выпрыгнуть из экрана в гостиную Фионы и таскать с ней коробки.

Она тогда сказала неправду. Они не все поумирали. Кое-кто остался.

Тринадцатого октября она устроила поминки по Нико, в одиночестве, у себя дома. Свечи, и музыка, и слишком много вина. Тридцать лет. Как могло пролететь тридцать лет? Но то было лишь началом самого страшного времени, когда весь город, который она знала, стал покрываться сыпью, натужно кашлять и дряхлеть на глазах. И, вопреки здравому смыслу, у нее никак не получалось избавиться от нелепого, нарциссического ощущения, что вина за всю эту эпидемию лежит на ней. Если бы она не нянчилась с Нико (недавно она плакалась об этом терапевту), не заботилась о нем в те первые годы, не привозила лекарства от аллергии, не показывала ему, что с ней все в порядке – не вернулся бы он домой, раньше или позже? Не дал бы слово встречаться с девушками? Он бы мучился дома, но постепенно привык. Провел бы еще пару безрадостных лет с родителями, как каждый второй гей на планете. И, возможно, он бы тогда не заразился. И не умер.

За стольких из них ее мучила вина – за тех, кого она могла уговорить пройти тестирование раньше, за тех, кому она могла бы помешать уйти из дома в конкретный вечер («Давайте признаем, что это, как мы понимаем, иррационально», – говорил ее мозгоправ), за тех, для кого она могла сделать больше, когда они заболели. За тот вечер, когда она, без всякой причины, сказала Чарли Кину, что Йель был с Тедди. Почему, ради всего святого, она сделала это? Это была откровенная пьяная ошибка, но всем известно, что Фрейд говорил о таких ошибках.