Мы умели верить - [63]

Она прокричала имя Клэр десять раз. На удачу, хотелось ей верить.

Начиная с пятого класса, Фиона почти каждую субботу садилась на поезд и ехала к Нико, а родители думали, что она посещает клуб девочек-скаутов. Вожатые никогда не беспокоились, если кто-то не приходил, так что Фиона появлялась там лишь изредка (первое и последнее собрания в году, выездные занятия), чтобы ее не отчислили. Но чаще всего по субботам она ехала на метро до Эванстона, а затем надземкой – до Белмонта.

Она везла брату через весь город рюкзак, набитый тем, что она таскала из шкафов и холодильника дома в Хайленд Парке. Полпачки сыра, кусок масла, остатки чили, пакетик крекеров. Как-то раз привезла ложки, потому что у Нико их не было. Вещи из его комнаты – понемножку, чтобы не заметили родители: носки, фотографии, кассеты. Она бы хотела привезти его пластинки, но они не помещались в ее рюкзак – к тому же, пластинок хватало у его приятелей. Только годы спустя до нее дошло, что они, по большому счету, не нуждались в большей части тех вещей, что она привозила. И ложки они могли украсть из ресторана. Они жили вскладчину и не голодали.

Всего их было пятеро, иногда шестеро-семеро, в одной комнате над баром на Бродвее. Почти все подростки. Фиона выяснила только потом, когда Нико уже умирал, что некоторые из них занимались проституцией. Нико работал упаковщиком в супермаркете, и это, вместе с деньгами тети Норы и несколькими долларами, которые Фиона умудрялась всучить ему (она всю неделю крала мелочь, чтобы хватило на билеты, а остаток отдавала брату), удерживало его от панели. По крайней мере, так он говорил ей. Она понимала, что он бы в любом случае не признался ей, чтобы она не винила себя за то, что сделала недостаточно, хотя была всего лишь девчонкой и делала все, что могла.

Она стучалась к нему, и он распахивал дверь со словами: «Воришка-крутышка!» Каждый раз было ощущение Рождества – смотреть, как он открывает ее рюкзак и вынимает подарки, один за другим. Его друзья толпились рядом, громко одобряя штуки вроде ложек. Однажды она умудрилась раздобыть бутылку вина. Они были в восторге. Один из них – Джонатан Берд? – сочинил про нее песенку. Хотела бы она ее вспомнить!

К тому времени, как она перебралась в город после школы, Нико жил в отдельной квартире, но многие из тех ребят продолжали заглядывать к нему и все так же звали ее воришкой-крутышкой, пересказывая эти истории друзьям. «Эта девчонка была Робин Гудом!», – говорили они. Джеймс, Родни, Джонатан Берд. Джонатана она бы не вспомнила, если бы он не умер первым. Он умер не от СПИДа, потому что тогда еще не придумали этого акронима; он умер от GRID[79]. Буква «Г» означала геев, остальное она забыла. В один день Джонатан был здоров, на следующий стал кашлять, через неделю лег в больницу, а на следующий день его не стало.

И только сейчас, на этом мосту, в холодные перила которого она вцепилась обеими руками, только сейчас Фионе пришло на ум, что, возможно, все те годы ее мать знала, куда она ездила по выходным. Когда она стала постарше и девочки-скауты перестали служить подходящим оправданием, она сочиняла истории, что встречается с подружками на катке или они вместе делают домашку. Может, мать неспроста оставляла свой кошелек на виду. Выкрикнув на ветер имя Клэр последний раз, она услышала, как город бросил ей обратно собственный голос с влажным воздухом, и вспомнила, как ее мать звала и звала Нико, крича во двор, когда они были детьми. Может, она так никогда и не перестала его звать? И так и не перестала оставлять повсюду монеты, надеясь, что они найдут дорогу к ее мальчику?

После смерти Нико мать пила все двадцать лет своей жизни. Фиона понимала, что она раздавлена, но не могла простить ее. За то, как они поступили с Нико – мать и отец. В тот вечер, когда отец выгнал Нико из дома, мать стояла рядом, заломив руки, и рыдала, но ничего не сделала. Она даже не дала сыну денег. Она спустилась в подвал и принесла его спортивную сумку, словно делая одолжение.

Шли годы, и Фиона навещала родителей все реже. И она не давала им видеться с Клэр.

А ведь Клэр, наверное, пошло бы на пользу, будь у нее бабушка и дедушка, семейное гнездо, большая семья.

Наши мосты больше не выдержат ваших знаков любви.

Ну и хер с вами.

Она отцепила руки от перил.

И пошла назад, к Ричарду – поднимаясь по лестнице, она чувствовала запах жареного чеснока.

1986

Утром они поели приторный вишневый коблер, Билл мучился похмельем, и смотрели, как валит снег.

– Он вряд ли прорвется, – сказал Роман. – Юрист.

– Я больше переживаю, – сказал Йель, – что не приедут остальные. Скажут, что надо подождать, пока перестанет снег, мы просидим здесь еще три дня, и все развалится.

Даже задержка на день была чревата происками Фрэнка, вмешательством Сесилии, телеграммой от ректора университета.

– Боже правый, – сказал Билл. – Не рановато звать похоронную бригаду?

Роман промямлил извинение. Его волосы свисали влажными прядями. Одна прядь оставила потек на очках.

– Я в смысле, – сказал он, – никто ведь еще не звонил, так? Это хорошо. Это хороший знак.

Они втроем подъехали к банку в 9:50 и ждали в машине до открытия. В десять они вошли в холл, пытаясь согреться. Йель ругал себя за то, что приехал в туфлях Нико, которые промокли в снегу, и теперь он был в мокрых носках. Но в прошлый раз эти туфли принесли ему удачу, а Йель был суеверен. Почему он не взял вместо них его шарф? Шарф мог даже сохранить запах Нико, запах брюта и сигарет. Любимой шуткой Нико было убеждать людей, что Карли Саймон пела о нем