Мусор, сумерки, капуста - [6]

Я пошел на кухоньку, налил себе белого вина и заходил по комнате. Вино отпиваю и хожу. Несколько раз чуть ширму свою не опрокинул. Все во мне запульсировало, все собралось. Как у кошек перед прыжком. Я стал разглядывать в плане Парижа мой район и улицу. Побежал к окну и внимательно, в бинокль, изучил двор — это и мой двор, но я туда ни разу не ходил. А они, наверное, ходят — там пубель их дома. Как мне это слово нравится, особенно когда не думаешь о его настоящем значении, а иностранец может вот так отключить в себе понимание и только слово воспринимать, его звучание — пубель. Еще сумерки и капуста. Мусор, сумерки, капуста… Я допил вино и, высчитав их этаж и квартиру — лестница проходит слева от кухни, — надел куртку и, даже телевизор не выключив, снял телефонную трубку, как будто разговариваю — побежал, прихватив приглашения на распродажу. Если не соображу, какая их квартира, то всем побросаю в почтовые ящики. Не подумал, что дверь может быть заперта и что может быть код.

Я вышел и, обогнув свой дом, оказался на их улочке. На углу остановился, достал ручку и на одном из приглашений, на обратной стороне, написал по-английски — почему, я не знаю, решил, раз барабанщик, то английский знает, и, таким образом, это будет персональное внимание — Ю ар мор зен уэлкам! (Вас больше чем ждут!) Я тихо дошел до их подъезда, пропустив один — высчитал ведь, — и увидел на боковой стороне. С фамилиями. Освещенный домофон. Там все фамилии были очень аккуратно напечатаны на полосочках бумаги, вставленных за пластиковые окошечки. И только одно такое окошечко — о, я сразу понял что это их, как-то не задумываясь, — было неаккуратным. Потому что к фамилии напечатанной управяющим, видимо, снизу была приписана вторая — и так коряво Даниэль Крест. И я сразу, молниеносно! понял всю ситуацию — промелькнуло, как шторм-фильм в голове, — этот американский Даниэль вселился к французу С.; это его книги, а Даниэль принес барабанные палочки. И все я сразу понял, даже не зная, что именно, но мне как-то все ясно стало. Я нажал одновременно на много кнопок, не забыв обернуться и прикрыть рукой микрофон, из которого какофония голосов вырвалась — как все дружно захотели открыть, даже не узнав кто, — и я уже надавливал плечом на дверь.

Там в прихожей пахло кошатиной и старым ковром, хоть и чисто было. Я бросился к почтовым ящикам и побросал несколько приглашений каким-то Кноппам и Делоне, и, перед тем как бросить в нужный ящик, я пририсовал стрелку, ведущую на оборотную сторону. Чтобы не сразу выкинули, а перевернули бы и увидели: Ю ар мор зен уэлкам! Я не знаю почему, но, перед тем как бросить, я поцеловал мою карточку-приглашение и убежал быстро к себе. Ох, всего три минуты до меня. До него. Я уже ненавижу этого барабанщика.

Я включил магнитофон, телевизор оставив без звука. Поставил кассету, найденную в почтовом ящике на старой квартире, с этой арабской музыкой, бесконечной, тянущей нить тоскливую. Я не стал включать подсветки шара-ежа, как-то мне не до него было. Потому что главная цель отодвинулась сейчас и заменилась другой. Для осуществления той, главной, мне надо сначала стать тем, кто ближе всего к ней стоит. Я лег на постель за ширмой и стал тихо себя ласкать и думал, думал все время об С. Я даже не разглядел его, побоялся, предчувствуя, что он — тот, кто мне нужен.

Я бежал и себя теребил — физически и мысленно. Теребил свои брюки в паху и теребил свой мозг, свои мысли. Откуда пришло все это ко мне? Я теперь и не знаю. Я всегда, теперь кажется, знал и был готов к тому, что моя цель умереть. Все знают, что умрут, но все стараются как-то не думать об этом и что-то делать до смерти, успеть сделать. Я же всегда думал и делал все, чтобы смерть пришла. И мысли о смерти радостно принимал. И только самоубийства — которыми я пытался все окончить — меня не притягивали. Это казалось не настоящим. Тем более что я и не умер дважды. Все мои радости как-то само собой сопровождались мыслями о смерти. И даже когда я в последний раз Антонио видел и, придя домой, подумал, что как в весне побывал, — на самом деле такое чувство должно быть у меня перед смертью. Радости щемящей, разливающейся по всему телу и сознанию, каждый мой укромный уголок заполняющей милой боли. Еще мне кажется, что это должно быть похоже на оргазм. Но не тот, который я знаю. Всегда мое отчаяние и безысходность сопровождаются мыслями о смерти, и только я знаю, что она не придет. Ее нельзя вызвать искусственно. Это все не то будет. А надо, чтобы она по-настоящему пришла. И вот сегодня появилась возможность это осуществить.

Запомнил, что телефон оставил со снятой трубкой. Положил и тут же пожалел. Катрин звонит и тараторит. Я взял телефон к постели, откинулся на спину, трубка где-то около уха лежит, ее голос неразборчивый что-то там тараторит, а я глаза закрыл и фантазирую. Что-то необъяснимое — какое-то смешение человеческих тел с насекомыми, и небо большое, и еще что-то, похоже немного на этого нового Кикки Пикассо. Катрин как раз меня что-то спросила, и я ей сказал: «Жо сюи фатиге, Катрин, де туа» (Я устал от тебя), а не «Тю ме фатиг» (Ты меня утомляешь), а куда страшнее, по-моему. Она поняла и стала оправдываться: она, мол, много говорит не потому, что очень хочет, а потому, что боится, что если замолчит, то я тоже ничего не скажу и все закончится тогда между нами. Она сказала, что вот так же и с Эдуардом Лимоновым ей трудно было разговаривать. Потому что он не поддерживал с ней разговор. Очень она гордится своей фотографией с ним. Я вдруг отчетливо себе представил, что такой, как я, не должен Э. Лимонову нравиться. Он бы сказал: хочешь умереть, так пусти пулю в лоб, а нет — нечего сопливиться. Но я бы объяснил, что как сумасшедшие поэты в шестидесятые годы в Москве упивались алкоголем и все подохли от алкоголя, а те, кто не подох — раскаявшиеся перевертыши в костюмах-тройках на постах в министерствах, — так и я хочу идти к своей сумасшедше-бредовой идее, полностью себя ей посвятив. По-настоящему.