Моя любовь - [8]

– Она будет свидетельствовать против него.

Снаружи раскинулся мир, на газоне поблескивали грязные лужицы растаявшего под ленивым послеобеденным солнцем льда, деревья стояли голыми, трава еще была мертва, а азалия под окном скрючилась и превратилась в торчащие коричневые прутики. Все равно сегодня ей никуда не хочется. Это время года она ненавидела больше всего – длинный период между зимними и весенними каникулами, когда ничего не растет и не изменяется – даже снега почти не бывает. Да и что там хорошего снаружи? Ей не позволят увидеть Джереми, ей не позволят разговаривать с ним по телефону и писать ему письма, а она не сможет выйти на прогулку, потому что кто-нибудь обязательно выкрикнет ее имя и укажет на нее пальцем, словно она чудовище, вторая Моника Левински или Хейди Флейсс.[10] Она больше не была Чиной Беркович, примерной ученицей, нет – она теперь предмет грязных сплетен и насмешек.

Она бы выехала куда-нибудь на машине – ей, действительно, хотелось бы объехать водохранилище, посмотреть, как наползает на берег подтаявший лед, или подняться по девятому маршруту и взглянуть на реку, несущуюся по горам и сверкающую на солнце. Или прогуляться по лесу. Она же валялась на постели у себя в комнате, со стен смотрели постеры групп, которые больше ее не интересовали; учебники стояли на двух полках в углу, дверь шкафа была распахнута, и оттуда выглядывали шмотки, которые Чина когда-то так хотела иметь, и казалось, могла бы умереть за каждую пару обуви или за кашемировый свитер, что так нежно льнет к коже. На щиколотке ее левой ноги болтался пластиковый браслет с микрочипом внутри. «Будто ошейник, – подумалось ей, – надеваемый на волка, когда хотят отследить его путь по огромной голой тундре, или на медведя, чтобы убедиться, что он безвылазно спит в своей берлоге».

Только вот ее браслет мог поднять тревогу.

Чина долго лежала и просто смотрела в окно, наблюдая, как солнце потихоньку спускается по бесцветному небосклону, словно изображение на ненастроенном телеканале, и тогда она стала представлять себе мир, каким бы ей хотелось его видеть – живым и зеленым. Она наблюдала распустившуюся азалию, пробивающиеся листья деревьев, бабочек – это капустница, что-ли? – порхающих над цветами. Ярко-зеленый. Вот каков цвет мира. И она вспомнила ночь позапрошлым летом, вскоре после того, как они начали встречаться с Джереми. Стрекотали сверчки, воздух был плотен и влажен, а Джереми пел, вместе с радио в машине, и его голос был таким чистым и нежным, словно он сам написал эту Песню. Специально для нее. И они поехали туда, куда собирались, в конец той темной аллеи, над которой с обеих сторон нависали деревья, туда, где было тихо и безлюдно, и ночь упала на них, словно не в силах была больше вынести тяжести звезд, и он волновался так же, как и она. Она скользнула ему в объятия, они целовались, в темноте его губы ласкали ее рот, его пальцы дрожали, касаясь тонкого шелка блузки. Это был Джереми. Любовь ее жизни. Она закрыла глаза и прильнула к нему, словно только это имело значение.