Мой дом — не крепость - [46]

— Герман.

— …то это можно понять. Судя по твоим рассказам, он славный парень…

— Парень! Двадцать три года.

Евгений Константинович улыбнулся в темноте.

— В твоем возрасте кажется, что это много. Со временем разница в пять — шесть лет станет незаметной.

Алексей поднял глаза на отца. Эта мысль ему в голову не приходила.

— Ты вырос, Алеша. Вот и постарайся рассуждать, как взрослый. Чувства — такая область человеческих отношений, которая не подвластна примитивным, арифметическим, что ли, подсчетам. Бывает любовь и неразделенная… Многое зависит от характера. Вот ты у нас, если быть справедливым, — Ларионов дружески похлопал сына по плечу, — совсем не так уж плох: неглуп, начитан, думаю — честен, много размышляешь, мне кажется, пробуешь писать, так ведь?

— Ну… это чепуха…

— Но другие-то тебя знают мало. Хотя бы та же Оля. На людях ты прячешься в скорлупу, захлопываешь створки. Пойди разгляди… Надо быть общительнее, проще. Давай-ка вот, приглашай к нам всех своих друзей. На день рождения или вовсе без предлога. И пусть они почаще у тебя бывают.

Алексей вздохнул. Они подошли к дому.

— Папа, — попросил он, уже на лестнице, — ты не говори там… в учительской…

— Пусть это тебя не волнует. Я не скажу никому. Кроме мамы. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Нет.

— Ну, и отлично. А расхлебывать будешь сам. Ты ввязался в драку — тебе и ответ держать.

— Я… отвечу, — повеселев, сказал Алексей, и уже открыто посмотрел на отца. — Ничего…

Евгений Константинович остановился.

— Покажи-ка свой глаз… Ну, конечно, — первосортный синяк! Напугаем мы с тобой мать.

— Можно же один раз в жизни прийти с фонарем?

— Лучше бы не надо, да что теперь поделаешь. — Ларионов снова начал подниматься по лестнице и перевел дух, испытав вдруг мгновенное облегчение. Как будто втащил наконец тяжелую ношу на высокую гору. Кажется, такая малость — ну, чуть поближе стали они друг другу за эту короткую скользкую дорогу от школы до дома.

Нелегкое дело быть отцом взрослого сына!

На четвертом этаже звякнула цепочка, высунулись сначала чепец, а потом любопытное лицо Марии Ильиничны. Алексей прикрыл глаз рукой.

— Наши там не идут еще?

— Должно быть, сейчас вернутся, — поклонившись ей, ответил Евгений Константинович.

Звонить им не пришлось: Ирина Анатольевна стояла у открытой двери.

— Высмотрела нас из окна? — подмигнув ей, спросил Ларионов.

— Ну и ну! Прозаседавшиеся! Я беспокоилась!

Алексей бочком протиснулся в дверь за спиной отца.

— Алик?!. Где тебя угораздило?

На шум выглянула Таня в ночной рубашке до пят, заспанная, с распущенными волосами.

— Что вы тут полуночничаете? — жмурясь на свет, спросила она и увидела брата. — А это что? Ну, ты даешь, Алька! Кто это тебе поднес?

— Марш все по местам! — распорядился Евгений Константинович. — Ему надо умыться и спать. Разговоры — потом, потом…

— Не пугайся, мама, — сказал Алексей. — Ерунда… Папа знает.

— Что-то вы чересчур веселые? — в сомнении покачала головой Ирина Анатольевна. — Ладно, пошли, Танюша. Оставим мужчин одних. Но пусть попробуют что-нибудь от нас утаить…

* * *

Евгений Константинович терпеть не мог педсоветов. Вернее — формы, которую они принимали благодаря стараниям Макуниной. То есть он не отрицал их необходимости: надо же, в самом деле, учителям посоветоваться, решить наболевшие вопросы, а таких сколько хочешь, подвести итоги — коротко, разумно, без пустой говорильни и казуистических споров по пустякам, возведенным в ранг важных профессиональных проблем. И уж вовсе ни к чему превращать педагогический совет школы в бухгалтерию, где механически ведется подсчет четвертных или полугодовых двоек и чуть ли не по поводу каждой разгорается долгое словопрение между учителем, рискнувшим ее поставить, и начальством, которому подавай процент успеваемости.

Ох уж этот процент успеваемости! Объективная незыблемая категория, которая должна отражать истинное положение вещей, а не играть двусмысленную роль ширмы, призванной прикрывать огрехи и недоделки.

И тогда возникает обратная противоестественная пропорция: чем сильнее, опытнее учитель, а значит, выше его авторитет, тем больше плохих отметок в журнале. Логика тут проста: лишние двойки — лишние хлопоты. Лучше уж «натянуть» и жить спокойно.

Что еще? Любители выступать с речами. Всегда найдутся «штатные» говорильщики, овладевшие искусством подолгу ораторствовать ни о чем. Ларионов, слушая их, ерзал на стуле и поглядывал на лица своих коллег: он один настолько глуп, что не понимает, для чего столько лишних слов, или другие тоже?

Макунина как-то сказала ему снисходительным тоном: «Вы очень редко просите слова на совещаниях. Напрасно. Возьмите хотя бы Эмилию Львовну… каким уважением она пользуется…»

Евгений Константинович оставил намек без внимания.

Рассаживались учителя перед педсоветом обычно по группкам: «эмансипированные дамы», как окрестил физик Макунину и иже с нею — Шерман, второго завуча Иванову, флегматичную, сорокалетнюю лебедушку, точно сошедшую с полотен Кустодиева, старшую пионервожатую Лиду, состоявшую на побегушках у Ираиды Ильиничны, — занимали места по правую сторону длинного стола, накрытого зеленым сукном; по левую садились учителя начальных классов; Сафар Бекиевич, Ларионов, историк и еще несколько человек устраивались на диване, у окна, а молодые учительницы заранее забивались в угол, понаставив туда кресел и стульев, чтобы без помехи пошептаться, пофлиртовать с физкультурником и безусым неженатым математиком Нахушевым, два года назад окончившим университет.