Мой дом — не крепость - [45]

— Не морочь голову.

— А по-украински знаешь? «Паду ли я, дрючком пропертый…»

— Не приставай.

Но от Пети не так-то легко было избавиться.

— Мы, нижеподпоясавшиеся, не в духах!

Алексей сдвинул брови. Его все раздражало сегодня. И Петин самодовольный вид тоже. Ему захотелось испортить Влахову настроение. Он попробовал урезонить себя: зачем же делать неприятное людям, которые ни в чем перед ним не виноваты? Но какой-то злорадный бес уже подзуживал его и настоял на своем.

— А я с твоим отцом недавно познакомился! — сказал он громко.

— Чего орешь? — опешил Влахов. — Где… где ты его видел?

— Какое это имеет значение? В одном месте… А мы-то думали, что у тебя вообще нет отца…

Петя скрипнул зубами и побледнел. К их разговору уже прислушивались. Из-за колонны в противоположном углу вестибюля показалась Оля Макунина.

— Шел бы ты… — медленно начал Петя, — танцевать… Пригласи вон свою кралю… Если хочешь знать, она не со всеми такая недотрога, как с тобой. Другим кое-что перепадает.

— Осторожнее, Влахов! — чужим голосом предостерег Алексей.

— Пусть она будет осторожнее. Ее видели на квартире у одного мужика в такой позе, которая святым не личит!

— Ты лжешь!

— Ты думал — фея из сказки? Самая обыкновенная…

Грязное слово сорвалось. Петя сразу пожалел, но было поздно.

Алексей молча, затравленно смотрел на него. Потом… ударил. Неловко, без размаха, ладонью. Пощечина вышла такой трескучей, что вокруг них моментально смолкли разговоры. В следующую секунду Алексей лежал на полу. Под глазом медленно расплывался отек.

Из дальнего конца коридора к ним уже мчались Ираида Ильинична и Варнаков.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Когда Ларионов с сыном вышли из школы, сильно похолодало: осенняя слякоть замерзла, покрыв землю и крыши скользкой блестящей наледью, недавний туман зацвел на кустах и деревьях, превратившись в седое пышное кружево. Провода, облепленные махровыми тычинками инея, тяжело провисали, изредка рассыпая медленную серебристую пыль. Что-то еще падало сверху — колкое и холодное — изморозь или мелкая снежная крупа.

До школьной ограды их сопровождало несколько десятиклассников, учеников Ларионова, которые шли кучно и молча, точно выражая ему полную свою солидарность. Он чувствовал это: молчание их было достаточно выразительным на фоне общего гама, смеха и возгласов, еще выплескивавшихся из подъезда, доносившихся из разных концов слабо освещенной улицы.

Они все видели. Драку, шествие на второй этаж, в кабинет завуча, где состоялось короткое безрезультатное разбирательство, после чего Ираида Ильинична отпустила обоих ребят и Евгения Константиновича, пообещав заняться детальным расследованием в понедельник на педсовете.

— До свиданья, Евгений Константинович!

— После выходного сочинения будем писать?

— Пожалуй, нет. Сделаем обычный урок. Вам же некогда было готовиться.

— Ур-ра!

— Тише ты!

— До свиданья!

— Доброй ночи!

Они свернули в проулок и тут же загалдели, обсуждая свои дела.

Алексей шагал, не говоря ни слова, старательно выбирая места поровнее: за школой строился жилой дом, и пустырь вокруг был разъезжен — под ногами, в колеях, хрустела застывшая грязь.

Отец не собирался начинать первым. Понервничал, опять катавасия с головой: огни редких фонарей мерцали, сливаясь в зыбкие оранжевые круги, ломило в висках, — и он мысленно дал себе слово не сорваться, как в прошлый раз, пересилить подступающее раздражение, как бы ни сложился неизбежный теперь разговор.

— Я тебе очень напортил сегодня? — не выдержал наконец Алексей.

— Мне?.. По-моему, ты напортил себе. Впрочем, трудно судить, не зная причины.

— Конечно, я виноват… У тебя и так нелады с Макуниной, а тут еще я…

— Позволь, позволь, мои отношения с Ираидой Ильиничной здесь совершенно ни при чем. Если ты расположен говорить, — то лучше — о тебе. О том, что произошло.

Алексей ответил не сразу. Даже отстал. Потом, видно, пересилил себя:

— Как бы ты поступил, если бы… если бы в твоем присутствии оскорбили девушку?

Он по-прежнему смотрел под ноги. Отец понимал, что каждая фраза стоит ему неимоверных усилий. Так уж он был устроен — замкнутый, сдержанный мальчик, почти юноша, не научившийся раскрываться даже в самые трудные для себя минуты. Чего ему стоило рассказать тогда, на другой день, без конца запинаясь и останавливаясь, о вечерних своих похождениях, о встрече со стариком Влаховым, назвать имена Оли и Германа! Евгений Константинович поразился недетской глубине его горечи. Вот тебе и на! Может статься, они с Ириной упустили время, забыли, как быстро, намного быстрее, чем в годы их молодости, взрослеет новое поколение? Забыли и не подготовили сына к тому, что в мире чувств далеко не всегда бывает гармония? Не научили всему, что давно знали сами? Да и можно ли научить всему?

Хорошо хоть сейчас он пытается быть откровенным.

— Речь идет об Оле?

— Да.

— А не лучше ли было заставить Влахова извиниться?

— Нет, — твердо сказал Алексей. — Тогда гадость, которую он сболтнул, стала бы известна всем… Я не драчун, ты знаешь. Но я… не мог…

— Я верю тебе. Кулак, разумеется, не единственный аргумент в подобных случаях, — выбирая слова, сказал Евгений Константинович. — Но, возможно, ты поступил правильно. Я тоже уверен, что Оля не заслужила… По-моему, она серьезная, хорошая девочка. А если тебе не показалось и она действительно увлеклась этим молодым человеком… как его?