Мой дом — не крепость - [128]

— Ираида Ильинична, — перебил ее Ларионов, — вам надо, простите за совет, перестать оглядываться на прошлое, хоть оно и свежо в памяти. Поймите — обязательно надо. Так будет лучше. И для вас, и для Оли. Слава богу, ей теперь значительно легче, жена мне говорила.

— Вы правы. Но это не так просто. И знаете… — она достала носовой платок и высморкалась. — Я как-то сказала вам, что вы поссорили меня с дочерью. Во мне говорило задетое самолюбие. Она… она очень любит вас, верит вам…

— Оставим счеты… Если я смогу хоть чем-нибудь быть вам полезным, скажите.

Она замолчала, продолжая машинально тереть нос скомканным платком.

— Может быть, мне пойти к Оле? К ней уже пускают посетителей.

— Да, да, будьте добры, — оживилась Макунина, по-прежнему избегая его взгляда. — И я вас прошу… она мне ничего не рассказывает, я до сих пор не знаю, что случилось…

— Расспрашивать ее я не стану, — сказал Евгений Константинович. — По-моему, это лишнее, а с моей стороны будет бестактностью.

— Вы меня не так поняли. Она мне сказала, что была тогда под Эльбрусом с каким-то физкультурником. Его зовут Герман Сченснович. И что они крепко поссорились. Но упала она случайно, вы не думайте… Вот и все. Он несколько раз приходил к ней в больницу, но она его не приняла. Это Оля просила, чтобы я пришла к вам. Она хочет видеть вас, Евгений Константинович.

Макунина говорила с трудом, надломленным чужим голосом, видно было, каких усилий стоит ей сдержать, запрятать гордость, самолюбие и присущее ей высокомерие.

— Я пойду завтра же, — успокоил ее Евгений Константинович, ничем не показывая, что о Сченсновиче он слышит не впервые, хотя известие это сейчас смутило и огорчило его. Еще два года назад он колебался — говорить или не говорить Макуниной о знакомстве ее дочери со Сченсновичем. Потом решил, что его вмешательство будет неправильно понято, да и не хотелось выглядеть старым сплетником в глазах собственной ученицы. А может, все-таки стояло тогда сказать?..

Ираида Ильинична встала, прижала к лицу платок и, не прощаясь, пошла к дверям. Даже походка ее, раньше плавная, величавая, стала другой — нервной и неуверенной.

Она так и ушла в домашних тапочках Ирины Анатольевны. Ларионов не стал ее останавливать. Танька потом отнесет забытые туфли.

* * *

Садясь в автобус, чтобы ехать в гостиницу, Евгений Константинович поймал себя на том, что мысленно репетирует разговор, который ему предстоял с человеком, едва не ставшим косвенной причиной Олиной гибели.

Он заранее испытывал к Сченсновичу гадливое чувство, потому что Оля ему все рассказала как на духу, спокойно, не смущаясь, точно речь шла не о ней, а о ком-то далеком и постороннем.

Она лежала в больнице уже месяц. Повязку с шеи сняли, и там теперь багровел крестообразный шрам с мелкими розовыми точками и полосками, следами недавно снятого шва. Нога срасталась, но медленно — вставать ей не позволяли. Оля исхудала, осунулась и, несмотря на свой высокий для девушки рост, казалась под одеялом маленькой и хрупкой. В глазах затаилось тоскливое, потухшее выражение. Только на секунду они ожили, когда он вошел в палату и бодрым тоном поздоровался с ней.

Евгений Константинович положил на тумбочку розы и целлофановый кулек с виноградом. Двое других больных, лежавших в палате, понимающе переглянулись и удалились в коридор: видимо, все тут знали, каким образом Оля попала в больницу, и опекали ее на свой лад.

— Спасибо, — сказала она. — У меня все есть. Мама приносит… и ребята.

Рассказ ее поразил Ларионова, не содержанием, нет, — за свою жизнь он достаточно навидался и наслышался всякого, — а тем холодно-рассудочным отношением к происшедшему, которое никак не шло, не подходило двадцатилетней девочке, скорее — пожившему, изверившемуся человеку.

Он молча слушал, сидя на стуле возле ее кровати, изредка пытался возразить, но она слабо качала головой, как бы говоря: «Не нужно, не убеждайте меня, это ничего не изменит».

— Что я могу для тебя сделать, Оля? — спросил он, когда она кончила.

— Во-первых, извините меня, Евгений Константинович. Я понимаю неуместность моей просьбы, но… мне некого больше попросить. Если бы был жив папа, я обратилась бы к нему… А из ребят никто не сумеет…

— Не надо извиняться. Ты хочешь, чтобы я поговорил с твоей мамой?

— Нет. Я прошу вас… — легкий, чуть заметный румянец тронул ее щеки. — Этот человек… он дважды являлся сюда. Его не пустили. Я не хотела. И если вы не рассердитесь…

— Опять?

— Он живет в гостинице «Нальчик». Евгений Константинович, пожалуйста… сделайте так, чтобы он уехал. Его ничто не должно здесь удерживать, кроме… кроме больного, изломанного самолюбия. Я не желаю его видеть, слышать о нем!

Глаза ее наполнились слезами, губы упрямо сжались.

Евгений Константинович не знал, что сказать: просьба действительно оказалась неожиданной. Он, Ларионов, в качестве наперсника и поверенного бывшей своей выпускницы?! Он насупился, обозлившись на нее за то, что она ставит его в неловкое положение. А отказать? Он знал, что отказать не сможет.

От Оли не ускользнуло его настроение.

— Не стоит, Евгений Константинович, не ходите. Я просто дура…