Мой дом — не крепость - [127]

Ларионов однажды сказал жене, что главная суть воспитания, если тезис упростить до предела, — вовремя придержать и так же вовремя отпустить вожжи, бразды, постромки, назовите как заблагорассудится, то направляющее, настраивающее приспособление, с помощью которого регулируются отношения между детьми и отцами.

Чем проще, чем открытее его устройство, чем меньше в нем искусственности и несбалансированности между запретом и позволением, тем ближе эти отношения к норме.

Но одно — понимать, а уметь построить — совсем другое. И нет такого компьютера, который, стоит нажать кнопку, даст и готовенькую информацию, и рецепт.

Если ты — отец или мать не только в силу биологического закона (к несчастью, бывает и так!), а взял на себя полную меру ответственности, — думай, думай и еще раз думай… рассчитывай каждый шаг, ищи нужное слово и дело, соизмеряй усилия с тем, что достигнуто всей страной, где живет самая лучшая, самая здоровая и чистая молодежь в мире!

Ошибки будут — они неизбежны. Но лучше поменьше, потому что юность категорична, чуждается компромиссов, суд ее безжалостен и нелицеприятен; ее собственные промахи, считает она, простительны и объяснимы — кто учится ходить без помочей, вправе набивать себе шишки, — а вот старшему поколению ничего не спишется, не забудется, ни даже никчемной малости: там был несправедлив или чрезмерно резок, тут накричал под горячую руку или, еще того хуже, поступил вразрез с истиной, которую сам же и проповедовал…

Евгений Константинович, основываясь на том, что он знал о семье Макуниных, почти не сомневался, что вся эта история, едва не кончившаяся трагически, — следствие каких-то изъянов в Олином воспитании.

И он невольно возвращался к дням своей молодости, к тем не очень устроенным, не очень материально обеспеченным дням, когда они с Ириной произвели на свет первенца.

Все ли сделали так, как следует?

Может, и нет, даже наверное — нет. В чем-то ошибались, где-то недоглядели, но за одно он мог поручиться: в нечестности и равнодушии никто не смог бы их упрекнуть.

И потом — разве так уж и нет результатов?

Сын окончил школу с золотой медалью, два курса — сплошные пятерки и повышенная стипендия. Евгений Константинович изредка пошучивал, называя Алексея «студенческим пенсионером». Не курит, не пьет, по-видимому, не хулиганит, не сквернословит, честен, скромен и вежлив, любит сестру и родителей — чего же еще?

А Танька?

Добрая, веселая, открытая, баламутная Танька! Тут уж не жди круглых пятерок — ни в жизнь не заставишь ее получить больше стандартного трояка, в идеале — четверки по предмету, который ее не захватывает или, как она выражается, «не колышет». Зато тому, что ей дорого, она отдается целиком, без остатка, щедро и самозабвенно. Да, что говорить, Танька — отличный парень!

Разве плохие дети? Какого же подарка еще просить у судьбы? Над чем без конца ломать себе голову?..

Ларионов сидел в одиночестве и смотрел телевизор. Ирина Анатольевна ушла на ночное дежурство, Алексей в компании Марико, Влахова и Каракизовой — в цирке шапито, неделю назад приехавшем в город. Увязалась с ними и Танька. Они взяли ее без особого энтузиазма, но взяли: не отказывать же в присутствии Евгения Константиновича.

Телевизор себе работал, а он сидел, не вникая, в смысл того, что происходило на экране, и очнулся, лишь когда диктор объявил очередную передачу, которую Евгений Константинович не признавал.

Старые, затертые кинопленки с эстрадно-песенными номерами, соединенные на живую нитку пространными, витиевато написанными словесными связками, которые он про себя именовал словоблудием. «Лошади кушают овес и сено, Волга впадает в Каспийское море»…

Он встал и выключил телевизор.

Чем же заняться? Непривычное время — отпуск. Тетрадей нет, к урокам готовиться не надо.

Звонок. Кто бы это мог быть?

Евгений Константинович надел пиджак и пошел открывать.

За дверью стояла Макунина.

— Вы?.. Простите. Здравствуйте, — густо покраснев, сказала она.

— Здравствуйте, Ираида Ильинична, — не скрывая удивления, ответил он. — Входите.

— Я хотела бы поговорить с вами с глазу на глаз.

— Моих домочадцев нет. Я один. Прошу вас.

Она вошла, стала снимать туфли. Он пододвинул ей комнатки.

— Сюда, пожалуйста. Садитесь.

Ираида Ильинична нервничала. Это было видно и по тому, как она села на край дивана, сцепив на коленях руки, и по знакомой ему озабоченной складке на лбу. Она заметно постарела: на висках высыпала седина, лицо обрезалось, приобрело зеленовато-желтый оттенок, как у больных печенью, под глазами круги.

— Я… — она всхлипнула и отвернулась.

— Не надо волноваться, Ираида Ильинична, — сказал он как можно мягче. — Я слушаю вас.

Она смотрела куда-то в сторону и вниз, не то на ножки серванта, не то на пузатую глиняную вазу, стоявшую на полу, в углу комнаты, из которой торчали принесенные Танькой с экскурсии длинные камышинки с набалдашниками на концах, похожими на темно-коричневые замшевые свечи.

— Вы, пожалуйста, не думайте, что я… одним словом, я пришла поблагодарить вас.

— Ради бога, Ираида Ильинична, о чем вы?..

— Нет, — упрямо сказала она, — я должна. Спасибо вам за все, что вы сделали для Оли… Ваша жена и сын… они дали Олечке кровь… И Влахов, — губы ее снова скривились. Евгений Константинович сделал протестующий жест, но она не дала ему открыть рта: — Нет, нет, не беспокойтесь, я обойдусь без истерики… И вообще, если бы не вы…