Мой дом — не крепость - [130]

Сченснович опустил голову.

— Хорошо. Я уеду. Но я хочу попрощаться с ней.

— Исключено.

— Черт побери! — вдруг взъерепенился Герман. — Почему вы диктуете и судите, как оракул?!. Откуда вы знаете, что лучше, что хуже?

Евгений Константинович незаметно улыбнулся, чувствуя, как спадает напряжение, которое сковывало его до сих пор. Вспышка Сченсновича была чем-то похожа на один из тех маленьких ученических бунтов, каких он так много потушил и уладил за свой учительский век. Он вдавил сигарету в пепельницу и пересел к Герману на кровать.

— Не надо истерики. Будьте же мужчиной. Я не хочу вас ни в чем винить, потому что жизнь — не простенькая задача, в ней все сложно, перепутано, и не так-то легко до конца понять человека… Если вы даже любите Олю и если хотите ей счастья, вам так или иначе следует уехать. Потом, когда она поправится, многое может измениться. Тут уж ваше дело, никто третий вам не поможет. А пока — уезжайте. Разберитесь получше в себе, загляните поглубже в свой характер, в свою совесть… Оля ведь очень молода…

— Но вы… расскажете ей, что… что я…

Герман не мог понять, что с ним. Никогда и никому не позволял он разговаривать с собой в таком тоне, не терпел поучений, а теперь сидит, как набедокуривший мальчишка, и выпрашивает уступки. Это бесило его, он снова готов был взорваться, но ответ Евгения Константиновича остановил его.

— Я скажу ей… — медленно, взвешивая каждое слово, сказал Ларионов. — Я скажу, что вы не так плохи, как кажется по вашим поступкам. Но не раньше, чем она успокоится и выздоровеет. Не только физически, но и духовно. Вот что я могу обещать.

— Ладно. Я уеду завтра.

— Тогда прощайте.

Евгений Константинович по-прежнему чувствовал антипатию к Герману, но не хотел сейчас ее обнаруживать. В жизни Сченсновича тоже, видно, не все гладко и благополучно.

Герман надел туфли, застегнул ворот и проводил Ларионова до выхода из гостиницы.

— Прощайте, — сказал он, видимо не решаясь протянуть руку. И Евгений Константинович не сделал этого. — Прощайте. — И опять негромко рассмеялся.

Ларионов вопросительно посмотрел на него.

— Нет, нет, — покачал головой Сченснович, — к вам это не относится… отчитали вы меня по всем правилам.

* * *

Алексей и Марико сидели на скамеечке в парке. Была у них своя излюбленная скамейка — в конце молодой липовой аллеи, почти у самого Долинска. Называлась аллея Комсомольской: расширена и ухожена была когда-то на молодежном воскреснике.

Сидели молча, близко друг к другу. У Марико убитый вид, у Алексея влюбленный и виноватый.

Не требовалось особой проницательности при взгляде со стороны, чтобы понять их заботу. Он изредка брал ее за руку и осторожно, вкрадчиво гладил расслабленные безвольные пальцы, засматривал ей в глаза утешающим беспомощным взглядом, шептал что-то ласковое, может быть, смешное для непосвященных, но казавшееся ему важным, очень важным именно сейчас, когда они оба наделали глупостей, ибо его вина тут неизмеримо большая — он мужчина и самой природой назначен нести бремя ответственности за двоих.

Он уже ни о чем не спрашивал: очевидно, сомнений не оставалось, и тоже был оглушен, подавлен, но крепился и не показывал ей, насколько это было в его силах, полной своей беззащитности, неискушенности перед лицом недалекого будущего, от которого не уйти и не отмахнуться.

— Почему, ну почему ты против? — спросил он, продолжая гладить ее руку.

— Неужели ты не понимаешь? — он с трудом расслышал: голос ее звучал тихим шелестом. — Получится, будто я нарочно… все подстроила, чтобы у тебя не было другого выхода.

— Зачем ты так, Маша?!. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь!

— Представляю, что скажут твои родители!

— Ничего они не скажут! Они поймут, — отважно возразил Алексей, хотя у него холодело под ложечкой, когда он думал о предстоящем разговоре с отцом. Визит к супругам Кочорашвили, тоже теперь неизбежный, пугал его почему-то несравненно меньше.

— Ты — добрый, наивный мальчик, Алеша, — сказала она уже спокойнее тоном взрослой женщины. — Спасибо тебе. Я понимаю — ты хочешь как лучше. Но кому… кому из родителей понравится, если их сын приведет в дом жену на пороге третьего курса?.. И потом — я не хочу, не могу и не хочу допустить, чтобы ты когда-нибудь попрекнул меня.

— Никогда! Клянусь тебе, Маша…

Он взял ее за плечи, повернул к себе и, посмотрев в ее влажные грустные глаза, вдруг ощутил в себе столько решимости, смелости, чего ему всегда не хватало, и прежнее его угнетенное состояние почти исчезло, отодвинулось, уступив место горячему желанию сделать все, что он может, и вдвое больше, лишь бы она улыбнулась и свободно, облегченно вздохнула. Новое, не известное ему раньше чувство было таким властным, безудержно напористым, что он привстал со скамейки и сказал, сделав рукой широкий жест, как бы отметающий ее возражения:

— Я ничего не хочу слышать, Маша. Мы сейчас же идем к твоим старикам, и я скажу им… Я не допущу, я… Вставай, идем! — он потянул ее за локоть.

— Подожди, Алеша… может быть… все-таки…

— Нет. Мы пойдем.

Она глянула на него удивленным благодарным взглядом и встала. Он церемонно взял ее под руку и повел по аллее. Затем внезапно остановился и серьезно, с незнакомой ей упрямой складкой в уголках губ, сосредоточенный, занятый единственной мыслью, полностью завладевшей им, чуть нахмурив брови, сказал: