Мой дом — не крепость - [123]

Мне еще предстояло этому научиться.

…По характерному охающему звуку летящего над степью снаряда мгновенно определить, где будет разрыв и что делать сию минуту, — падать на землю, скорчившись, с открытым ртом, чтобы сберечь барабанные перепонки, и накрыв саперной лопаткой голову, или стремглав мчаться вперед, назад, в сторону и, отыскав глазами воронку, скатиться в нее и переждать шквал огня.

…Не метаться и не паниковать, если «мессершмитты» прямо над тобой роняют черную россыпь бомб, а спокойно выжидать, когда налет прекратится, потому что разрывы последуют много дальше, бомбы по ходу самолетов проделают крутую изогнутую траекторию.

…Пуще глаза беречь маленькую лопатку, «шанцевый инструмент», подвешенную в чехле к поясному ремню справа, беречь едва ли не наравне с автоматом, карабином или трехлинейкой — это уж зависит от того, в каких войсках служишь. Без лопатки солдат не защищен, уязвим — нечем врыться в спасительную землю, единственное прибежище его от пуль и осколков.

…Никогда, ни при каких обстоятельствах не оставаться с пустым подсумком, кожаным футлярчиком из двух, лучше трех отделений, пристегнутым к поясу слева, где хранятся патроны, или без запасного автоматного диска, лучше двух, которые каждый носил где придется — в вещмешке за спиной, или в чехле от противогаза, откуда давно выброшены и коробка и респиратор.

Любопытная подробность: противогазов не держал никто, избавляясь от них улсе на марше, в прифронтовой полосе. Во всяком случае, в сорок третьем и в нашей дивизии было так. Ни офицеры, ни солдаты не верили, что фашисты применят газы, хотя где-то, как я слышал, это все-таки произошло.

Были и другие заповеди — всех не упомнишь и не опишешь.

Десятки вещей нужны на фронте солдату, и, если у него их нет, если тут надо попросить, там «позычить» — солдат этот липовый.

…Котелок, предпочтительно плоский, с выемкой на боку, чтобы можно было прицепить к ремню, своего рода центру, основе солдатской амуниции, — котелок обязательно с крышкой: в него — суп, в крышку — кашу; ложка — желательно с дырочкой в рукояти, где закреплена цепочка от ходиков или кожаный шнурок, который другим концом тоже приторочен все к тому же поясу: если и выпадет из кармана — не потеряется.

А что такое солдат без ложки? Люди едят, а он мнется и что-то ищет, шарит по пустым карманам или ковыряет горячую перловую «шрапнель» хлебной коркой, роняя кашу себе на штаны. Нет ему ни сытости, ни уважения…

…Кисет, кресало (обычно — кусок напильника с камешком) и трут, заправленный в патронную гильзу. О пользе этих вещей, незаменимых в нехитром солдатском быту, я узнал немного позже, когда незаметно для себя самого начал курить — сначала чтобы не быть белой вороной, а потом уж и «по делу», как выражался Худяков, — наслаждаясь затяжкой ядреного самосада или махорки и выпуская сквозь ноздри уютную теплую струйку дыма, неприметно скрашивающую нелегкое фронтовое житье.

Кисеты… Простые грубые самоделки из бязевой портяночной ткани, брезентовые; деревенские холщовые, ситцевые, сатиновые; вельветовые, из толстой армейской диагонали, и щегольские — атласные, — великое множество видел я их, обмятых в солдатских ладонях, потертых в карманах брюк и шинелей, с замусленными, истонченными от времени очкурами или вовсе без них, перетянутые в горловине веревочкой… Особо ценились и сохранялись, как зеница ока, заветные, приносящие счастье и боевую удачу кисеты, любовно расшитые узором и позументом, гладью и крестом руками жен, невест, сестер и подруг, руками матерей на добрую память «солдату…

Сосновый лес в Отрожках был для меня чем-то вроде остановки в той военной поре моей юности, остановки, которую, как и следовало ожидать, скоро пришлось покинуть, и жизнь снова понесла меня через ухабы и рытвины, ломая и переделывая во мне все, что мешало и не годилось.

…Тринадцать ночей быстрого, изнурительного похода от Воронежа до днепровских плесов — таков был наш путь к войне. Днем мы спали в лесу, повалившись без сил на задубевшие от зачастивших дождей плащ-палатки, а ночью как заведенные шли от одного опустевшего сожженного фашистами села до другого. Об этом я, по-моему, уже где-то писал.

В небольшом приднепровском леске впервые увидел смерть рядом с собой.

Кажется, забыл упомянуть, что из училища я вышел с тремя «лычками» на погонах, то есть сержантом, а по должности был то заряжающим, то наводчиком батальонного миномета. В обязанности мои входило в первом случае таскать на спине двуногу, а во втором — навьючивать на себя минометный ствол, довольно массивную восемнадцатикилограммовую «дуру», во время быстрой ходьбы или бега колотившую меня по загривку верхним открытым концом, а нижним, заканчивающимся заглушкой с комичным названием «шарова пята», — по мягкому месту. Впрочем, двунога была не лучше. На марше, правда, минометы в разобранном виде лежали на повозках.

В то утро дождь, полосовавший целую неделю подряд, наконец прекратился, вылезло усталое солнце, заблестев на белолистках и ясенях, еще обрызганных дождевою росой.

У меня как на грех сзади, на шее, два дня назад выскочил огромный нарыв. Шею дергало, жгло огнем: я, конечно, и мысли не держал, что с такой распухшей шеей можно водрузить на себя неуклюжую двуногу, верхушка которой, так называемый вертлюг, упиралась как раз в шейные позвонки.