Мой дом — не крепость - [122]

— Никакой ты не помощник пока, а ноль без палочки. Понял?

— Есть, — совсем сник Бочкарев.

Нас быстренько, без проволочек рассовали по ротам. Я попал в один взвод с Семеном (так звали Бочкарева) и бессловесным мокрогубым курсантом, неповоротливым рохлей, вечно, бывало, болтавшимся в хвосте строя, где по неписаному закону училища плелись обычно хромые, больные и просто не приспособленные к армейскому тонусу люди, натиравшие волдыри на ногах, сбивавшие коленки во время занятии, страдающие фурункулезом, причем чирьи выскакивали у них в самых неудобных местах.

Солдатика того звали Иваном.

Я трудно привыкаю к новой обстановке, а в дивизии все было так непохоже на устоявшийся жесткий быт училища, начиная от режима, расписанного по минутам, здесь же куда более вольного, и кончая взаимоотношениями рядовых и сержантов с офицерским составом.

То есть внешне эти взаимоотношения выглядели почти так же: приказ должен незамедлительно исполняться, без обсуждений и препирательств, сохранялись прежняя субординация и та же дистанция между ними и нами, но, что меня приятно поразило, — большинство офицеров отличал весьма прохладный, если не безразличный взгляд на соблюдение всяческих уставных условностей. Никто не принуждал нас тянуться в струнку, а когда мы все-таки это делали по укоренившейся привычке, то встречали снисходительные улыбки старожилов дивизии без различия возраста и звания. При случае взводный или командир роты, а то и сам комбат могли запросто побалагурить с солдатом, «стрельнуть» у него махорки. Впрочем, я еще не курил тогда.

Жили мы в полуземлянках-полушалашах, примерно на метр врытых в почву, со стенками из жердей, сквозь которые струился песок, крытых соломой и камышом. Внутри — два ряда одноярусных нар и круглый стол, сколоченный из днища сорокаведерной бочки и забитого в землю соснового кола.

Было довольно тепло, солнечно — конец сентября сорок третьего, — и, поскольку нас не мурыжили разными «строевыми», свободного времени оставалось много.

Мы уходили с Иваном в лес, на укромную поляну и валялись молча на сухой хвое. Над нашими головами покачивались толстые, испещренные солнечными бликами лапы сосен, сквозь них просвечивало чистое ультрамариновое небо, — клочки его, видные между ветвей, заметно уплывали вверх, и если долго не отрывать глаз, начинало казаться, что тебя уносит куда-то мягкой дремотной волной.

Голосили незнакомые мне птицы — я ведь давно не бывал в средней полосе России, — выползала погреться на пеньке и замирала, как отломившийся сучок, ящерица со спинкой цвета сосновой коры, пролетали, щекотно садясь на лицо, блестящие паутинки бабьего лета, шуршали опавшие шишки под осторожными шагами пуганых лис, на которых иные предприимчивые солдаты умудрялись охотиться, несмотря на строжайшее запрещение открывать пальбу даже в самых отдаленных уголках леса.

Молчальник Иван был мне подходящей компанией: не лез с вопросами и разговорами, не нарушал полусонного блаженного состояния, которое с детства нисходило на меня в такие вот согретые последним солнцем дни поздней осени.

Я лежал без мыслей, весь пронизанный добрым, щемящим чувством приближающейся утраты. Вот-вот спадет, исчезнет половодье теплых осенних красок, затянется тучами солнце, грянет холодный остуженный ветер — и… прости-прощай!.. А пока еще все это живо и обволакивает меня, как пушистый ласковый кокон, сотканный, может быть, из тех шелковых паутинок, что заполнили собою весь лес…

Командовал нашим взводом не кто иной, как младший лейтенант Шурка Попович, тот самый мой растяпинский злыдень, который вместе с Витькой Клименко и Жоркой Могилевским когда-то, в незапамятные времена, отхлестал меня лозиной на заливных лугах. Он не узнавал во мне бывшего однокашника или, может, не захотел узнать, — это еще предстояло выяснить. Сам я в дружбу не навязывался и тоже хранил молчание.

Попович изменился мало: такой же крепконогий коротышка с толстыми икрами (мне даже показалось — он не вырос с тех пор), с мальчишьим прилизанным чубчиком и нахальными быстрыми глазками.

Что он за птица теперь, по прошествии стольких лет, я пока не раскусил: Попович редко бывал во взводе — больше крутился возле землянки санроты, где жили девушки.

Хозяйничал и распоряжался в его отсутствие старшина Худяков, большой немногословный волжанин из Чебоксар, с окающим басовитым говором, мастер на все руки, всегда спокойный, скупой и на похвалу, и на брань. Он фактически и был помощником командира взвода, хотя официально назначили другого, настолько бесцветного, что я сейчас не могу вспомнить ни его лица, ни имени.

Было во взводе несколько «старичков», начавших войну в сорок первом и даже служивших в кадровой. Держались они особняком, неторопливые в движениях, исполненные сознания своей значительности, хотя не было в том ничего показного. На них — все ладно пригнано, подогнано, подчинено главному солдатскому принципу: хорошо, правильно то, что удобно и наилучшим образом сгодится в поле, на марше или в бою, а значит, поможет выстоять, выжить и победить.

Позднее, уже на передовой, я невольно поражался способности человека приспосабливаться к обстоятельствам исключительным, возможным лишь на войне, и не раз видел, как именно такие вот бывалые «старички» выходили целехонькими из любых передряг.