Москва - столица - [9]
Деду Дмитрия Ивановича, Ивану Даниловичу Калите, как и ему самому в былое время, не ехать в Орду было нельзя. Без ханского ярлыка добиться полноты власти невозможно, особенно если речь шла о великокняжеском престоле. Оставалось все, до мелочи, предусмотреть, додумать, ни в чем не просчитаться. Слишком часто дорога в ханскую ставку становилась последней в жизни.
Боялись не за себя — за родных: чтобы не наступили между ними раздоры, вражда, чтобы не погибли в неволе и нищете. Иван Калита так и писал: «...Се аз (я), грешный худыи раб божий Иван, пишу душевную грамоту, ида Ворду (направляясь в Орду), никимь не нужен, целымь своимь сумом, в своем здоровьи. Аже Бог что разгадаеть о моем животе (если придется мне по воле божьей умереть), даю ряд (наказ) сынам моим и княгини своей...» С веками придут иные слова, юридические обороты — «в здравом уме и твердой памяти», «без насилия и принуждения», — но смысл останется неизменным.
Сыновьям предстояло княжить. Дочерей ждало замужество, и, значит, следовало подумать о достойном приданом. О княгине особый разговор. Надо было позаботиться о ее доходах, чтобы не знала до конца своих дней нужды.
Ивана Даниловича недаром прозвали Калитой. Калита — скопидом, буквально «денежный мешок». То ли за рачительное хозяйствование — счет копейке знал, порядок в княжестве любил, то ли за висевший всегда у пояса большой кошелек. Н. М. Карамзин в своей «Истории государства Российского» утверждал, что никого из нищих князь без милостыни не отпускал. Только вернее — с деньгами не расставался: всегда пригодиться могли, да и надежней, когда оставались под рукой. Изданное в 1813 г. собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел, — огромный, переплетенный в рыжую телячью кожу фолиант, словно сохранил звуки неторопливой, рассудительной княжеской речи.
«...А что золото княгини моя Оленино, а то семь дал дочери своей Фетиньи, 14 обручи и ожерелье матери ее, монисто новое, что семь сковал. А чело и гривну, то есмь дал при себе. А что есмь придобыл золота, что ми дал бог, и коробочку золотую, а то есмь дал княгини своей с меншими детми». Лишних безделушек не было — все наперечет, все на памяти, как и рухлядь: не так много у московского князя парадной одежды, не так легко она шилась — «строилась».
«...А ис порт моих сыну моему Семену: кожух червленый жемчужьныи, шапка золотая. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с жемчугомь и коць великий с бармами. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим жемчугомь с каменьемь, скорлатное портище сажено с бармами. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с жемчугомь, а то есмь дал меньшим детям своим, Марьи же Федосьи, ожерельем». Была одежонка и попроще — парадный наряд лишний раз не надевали, так и ее раздать попам по церквям на помин души.
Но главным, конечно, оставалась земля, княжество. Волости, села, деревни, угодья, мельницы, бортницы с медовым оброком, луга, рыбные ловли. Уж тут князь тем более все знал наизусть, каждый косогор помнил, каждое селение, что к чему «потягло» — относилось. Здесь и нужна особая мудрость, чтобы власть была у старшего сына, сила, а только и младшим чтоб не обидно, чтоб против московского князя не бунтовали, брат на брата войной не шли. Потому вместе с уделами и дальними землями доставались каждому селения подмосковные и дворы московские: каждый на своем, а все-таки одной семьей.
Калита рассудил оставить Москву во владении всех сыновей — пусть каждый год получают по очереди с нее доход. И столицу делить не придется, а братьям теперь уже и вовсе не разойтись. А дальше «сыну большому Семену» — Можайск, Коломну, 16 волостей да из подмосковных сел Копотеньское, сельцо Микулинское, село Махаловское да село Напрудское. Сыну Ивану — Звенигород, Кремичну, Рузу и 10 волостей вместе с подмосковным селом Вяземьским. Андрею, как младшему, отходили Серпухов с Лопасней, 9 волостей да подмосковные Труфоновское, Коломеньское, Ногатинское и Ясиновьское. Четырнадцать волостей отходили княгине Олене «с меншими детми», «село Михайловское на Яузе, Деигунинское и 2 села Коломеньскии».
На случай татарского нашествия — и о такой беде загодя думать приходилось: «А по моим грехам, ци имуть искать татарове которых волостии, а отоимуться (будут захвачены), вам сыном моим, и княгине моея поделите вы ся опять тыми волостми на то место (вместо захваченных)».
Первая духовная грамота великого князя Дмитрия Ивановича
Так и видно в княжеских духовных, что одни князья жен любили больше, другие меньше, одни ценили своих княгинь за кротость, незлобивость, другие отдавали должное воле и уму, верили в их здравый смысл больше, чем в рассудок сыновей. Да и не вели княгини того теремного, скрытого от глаз посторонних образа жизни, как привычно утверждают учебники истории.
Вот и теперь победитель Куликовской битвы знал — жизнь подходила к концу, с ложа болезни ему не встать. А между тем оставалась немалая семья — восьмерых сыновей родила ему княгиня, ждала девятого. Строгий с князьями, жестокий с боярами — недаром будут его называть прямым предшественником Ивана Грозного, — в семье хотел Дмитрий Донской мира, тишины и надежду всю видел не в старшем сыне, которому завещал великокняжеский стол, — в своей княгине: «...А по грехом моим, которого сына моего бог отимет, и княгини моя поделит того оуделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из воли ее не вымутся...»
