Моряк - [5]
…и тихонько вскарабкались по двери к гнезду.
Это очень интересно — живые птенчики в гнезде!
Вдруг мы заметили: две птички летают вокруг нас, жалобно пищат и стараются отвлечь нас от сарая.
Мы решили помочь птичкам и стали частенько носить им воду в жестянке и вареную картошку.
Гершель меня все уверял: птички-родители привыкнут к нам, поймут, что мы им зла не сделаем, и перестанут бояться.
Я никому не показывал гнездо — только Любочке. Она крепко-накрепко пообещала никому не рассказывать, где гнездо, и никого не водить.
И вот мы с ней пошли к сарайчику. Подсадил я ее. А она даже не знает, куда смотреть. И вдруг вскрикнула:
— Ой, какие крошечные! Малюсенькие!
— Ой, какие крошечные! Малюсенькие!
А гнездышко тоже маленькое, легонькое. Мне все казалось, что вот подует ветер и снесет его. Но это только так кажется, а на самом деле гнездо прилажено хорошо. Сверху — крыша; с одной стороны — край бревна, с другой — стена, а снизу тоже толстое бревно — вместо фундамента. И даже в самый сильный дождь здесь сухо и ни капельки не течет.
Каждый день, тайком от всех, я бегал смотреть на птенцов. Я еще никому не проболтался про гнездо, только папе и маме немножко рассказал.
Сегодня мы с Гершелем сидели у открытого окна. Окно выходит на огород Там папа обкашивал грядки. Он всегда встает чуть свет и уходит на огород. Вдруг Гершель не своим голосом закричал:
— Папа! Гони ее, гони!..
Что такое?! Я — прыг через окно. Папа махнул косой, и с крыши сарайчика стремглав бросилась тетина кошка. Папа поставил ногу на перекладину двери и подтянулся к гнезду. Мы с Гершелем перепугались.
— Кажется, во рту у Лакомки ничего не было, — сказал Гершель.
Папа оглянулся и тихо сказал:
— Пусто, дети. — Он спрыгнул и добавил — Чистая работа!
Мне стало грустно, я быстро вскарабкался к бревну — да, работа чистая! Ни-чего — ни птенцов, ни гнезда!
На сердце у меня защемило, и у Гершеля тоже, наверное. В траве мы нашли гнездо — оно валялось там целехонькое. Я подобрал его; оно было сплетено из соломы — точь в точь как корзиночка.
— Значит, Лакомка еще ночью расправилась с птенцами, а теперь пришла проведать знакомое место! — сказал папа.
— Птенцы ей, видно, пришлись по вкусу! — сказал Гершель.
А я никак не мог понять — как это она сожрала четверых детенышей? У нее у самой ведь маленькие, и тоже четверо. Они такие хорошенькие, черные с белыми пятнышками, и все барахтаются в решете у тети на печке.
Потом Лакомка пришла к нам — как ни в чем не бывало. Мы ее не колотили, не пинали ногами, а просто отворачивались от нее, до того она нам была противна, эта обжора! Даже маленькая Любочка целый день ненавидела ее.
А над сарайчиком долго кружились две птички. Потом они улетели. Может, они еще совьют где-нибудь гнездо, нанесут еще яичек и выведут других птенцов — лето впереди!
А мы дома сидели грустные — даже папа. И когда в окне появлялась черная с белыми пятнышками кошка, Гершель кричал с ненавистью:
— Она еще лезет к нам, эта противная Лакомка. Пошла прочь! Любочка, закрой окно!..
На пруду
Хмурым осенним утром подбежала ко мне Машенька:
— Дядя Изя, пойдемте!
— Куда?
— На пруд!
— Зачем?
— Лягушат смотреть!
— Вот еще, нашла время!
— Ай, ничего!
— Кто ж пойдет в такой холод?
— Мы пойдем в такой холод! — твердо ответила Машенька.
Мне понравилась Машенькина решительность. Все же я хотел было еще поспорить, но — где там! Машенька не слушает! Она несет мое пальто, шляпу, достает из-за шкафа мои калоши:
— Одевайтесь!
Я надел пальто.
— А ты разве так пойдешь, без ничего?
— Да, — ответила Машенька, — я пойду без ничего, я только надену ботики, натяну шапочку, накину платок, возьму пальтишко, и больше ничего!
Ладно! Мы вышли на улицу. Холодно! Вдоль заборов тянется пожелтевшая трава. Она подернута ледяной паутинкой. Холодный ветер забирается за шиворот. Как быстро промчалось лето!
— Куда ты меня тянешь? — сержусь я и поднимаю воротник.
— Сказано, к лягушатам!
— Ты думаешь, они сидят на берегу и ждут не дождутся тебя?
— Тебя — нет, — отвечает Машенька, — а меня ждут.
— Сомневаюсь! — ворчу я.
— Увидим.
Так мы с ней шагаем по осенней улице, закутанные и недовольные. Все сегодня какие-то недовольные. Вон теленок тети Улиты — тоже стоит скучный, сонный. А что ему: за лето густая шерсть выросла — лучше всякой шубы…
Мы перелезли через забор, обогнули большую лужу. Она вся затянута стеклом, то есть льдом. Машеньке охота побегать по льду, но я не пускаю — лед еще совсем молодой, тоненький…
Наконец, мы добрались до пруда и уселись на большом камне. Кругом тянутся огороды. Они теперь лежат пустые, голые, только стебли от подсолнухов качаются безголовые. Вдали скучает лохматый теленок — видно, ему надоело щипать невкусную траву.
— Где же твои лягушата? — спрашиваю.
— Ты все шумишь, злишься, вот они и не выходят!
— Ладно, можно помолчать.
Мы с Машенькой притихли.
Мы с Машенькой притихли.
Я вспоминаю: совсем недавно мы приходили сюда, и под каждым камешком, под каждым кустиком сидели зеленые лягушки и встречали нас веселым и оглушительным: ква-ква!
Теперь здесь тишина, безмолвие. Никто не ходит, никто не колотит вальками белье на мостике. Скоро-скоро вдоль берегов заблестит первый хрупкий ледок! В конце концов, даже неплохо, что Машенька привела меня сюда. Сам я никогда бы не собрался в такое пасмурное, неприветливое утро…
