Моряк из Гибралтара - [91]
— Ах, ах,— расхохотался Легран.— Что за дурацкая история…
— А вы вспомните сами,— сказала Анна, разве в вашей жизни не было случая, когда вы не могли заставить себя встать раньше полудня? И что потом?
— С тех пор куду стали очень редким видом.
— А что охотник? — спросил Эпаминондас.
— Говорят, что, встав с постели, он сразу же покинул Африку и никогда больше не возвратился сюда.
— Это был настоящий охотник,— сказала Анна.— О, как бы мне хотелось завтра убить куду.
— И мне,— сказал Эпаминондас,— что бы я только не дал за это… Когда его убиваешь, как полагается, после долгих дней и недель ожидания, тогда действительно бываешь счастлив… После этого грузишь его на крышу машины, рогами вперед, и едешь дальше, подавая клаксоном особый сигнал, чтобы все знали о твоей удаче. Потом долго смотришь на куду при свете ацетиленовой лампы, и вот уже забыл все связанные с ним мучения долгих поисков и ожиданий.
— А хочется потом видеть других куду? — спросила Анна.
— А как же,— ответил Эпаминондас,— желание всегда остается.
— Но они теперь так редко встречаются, что желание видеть их даже возрастает,— добавил я.
— Но ведь,— сказала она,— можно заняться чем-нибудь другим…
— Конечно, можно вернуться к своим обычным занятиям, но ты уже не тот человек. Изменения необратимы.
Она улыбнулась, слегка пьяная и от виски, и от желания убить куду. Я ласкал ее лодыжки, и мои движения становились все более нервными. Жара была изнуряющей. Иногда она прикрывала глаза. Мы все очень устали. Легран уснул и тихо похрапывал. Анна посмотрела на него и улыбнулась. Вот уж беззаветная преданность. Жеже, конечно, не принадлежал к труднодоступному виду.
— В твоем американском романе говорится о куду? Ведь у Хемингуэя уже есть об этом, не будет ли это отдавать некоторой безвкусицей?
— Что ж, раз есть у Хемингуэя и говорить об этом нельзя, разве лучше лгать или вообще не затрагивать эту тему?
— Нет,— сказала она,— лучше говорить правду, но тем хуже…
Она наклонилась над столом и положила голову на скрещенные руки. Волосы рассыпались, и державшие их гребни упали на пол.
— О чем еще ты напишешь в американском романе? — тихо спросила она.
— О наших путешествиях. Это будет морской роман, обязательно морской.
— И о цвете моря?
— Конечно.
— А о чем еще?
— Об оцепенении африканских ночей. Лунном свете, звуках тамтама в саванне.
— А о чем еще?
— Не знаю. Может, о пиршестве людоедов. Но о цвете моря в разное время дня обязательно.
— Мне бы хотелось, чтобы читатели относились к твоей книге, как к рассказам о путешествиях.
— Так и будет. Мы же путешествуем.
— Все?
— Возможно, и не все. Человек, я думаю, десять путешествует.
— А что будут думать остальные?
Она замолчала. Ее голова все еще лежала на руках.
— Что захотят, то и будут думать.
— Расскажи мне еще немного о куду,— попросила она совсем тихо.
— Когда спишь и знаешь, что это совсем рядом, то думать о куду просто нельзя. Ведь они же не единственная радость на земле. Тогда это и есть немного счастья.
— О,— нежно произнесла она,— ужасно, если бы на земле не было куду.
Я вскрикнул еще раз и, кажется, выкрикнул ее имя, как уже один раз утром. Легран проснулся и спросил, что случилось. Я успокоил его. Мы пошли спать. Эпаминондас разместился вместе с Леграном. Через перегородку я слышал, как Легран спросил у него, прекратим ли мы наконец свою болтовню или эта комедия будет продолжаться еще долго.
— Кто знает? Не исключено, что она закончится уже завтра,— здраво рассудил Эпаминондас.
Его ответ вызвал взрыв хохота у Леграна. Он все понял.
На следующее утро мы выехали в четыре часа, как настоящие охотники. Легран придерживался строгого распорядка. Более часа мы ехали в полной темноте по отвратительной дороге. Затем над саванной Уэле поднялось солнце. Это оказалась сказочная страна. Широкие долины, масса ручьев и очень светлое небо. Иногда долины сменялись лесами, намного более приветливыми, чем в бассейне Конго. Изредка попадались темные камни причудливой формы. Эпаминондасу они напоминали наших любимых животных. Было немного прохладней, чем накануне. Уэле — это возвышенное плато шириной от пятисот до тысячи метров, постепенно поднимающееся по направлению к Килиманджаро. Все время дул ветер. Слышались раскаты далекой грозы. Но дорога становилась все хуже, и мы едва поспевали за джипом Леграна.
К полудню мы подъехали к маленькой деревушке, где не оказалось ни одного бунгало для белых. Легран сообщил, что здесь кончается дорога и нам придется идти пешком еще часа три. Мы ничем не выказали своего недовольства, и он, кажется, успокоился. А нам уже стала привычной его манера поведения. Эпаминондас в конце концов заключил, что могло быть намного хуже.
В этой деревне мы пробыли довольно долго. Легран велел нам выйти из машины и ждать его в указанном месте. До отъезда он должен был разузнать кое-что и исчез, мы остались одни. Вся деревня высыпала наружу, взбудораженная нашим появлением. Мы уселись, видимо, на центральной площади. Мы настолько привыкли слушаться Леграна, что не сдвинулись с места за все время, пока он отсутствовал. Круглая, как арена цирка, деревня размещалась вокруг столь же круглой площади. Хижины походили одна на другую как две капли воды, перед каждой была маленькая веранда, крытая тростником. Все без исключения жители пришли поглазеть на нас: и мужчины, не казавшиеся чересчур деловыми, и женщины, до нашего появления ткавшие что-то на верандах. Теперь они с близкого расстояния с любопытством разглядывали Анну и нас заодно с ней. Они принадлежали к племени монбуту, были крупнее, чем люди, которых мы видели в долине Конго, и красивее их. Во многих из них чувствовалась примесь крови берберов, они были менее черные. Щеки и лоб некоторых украшала глубокая татуировка, но в выражении лиц светилась доброта. Все женщины племени ходили обнаженными до пояса. Пока они глазели на нас, маленькие дети то и дело присасывались к их груди, как козлята. Эпаминондас заметил, что никто из этих людей не похож на людоедов. Мы пили виски, захваченное Анной из машины, и позволяли смотреть на нас сколько угодно. Любопытно, что расточаемые нами улыбки ни у кого из них не вызвали ответного желания улыбнуться. Они обсуждали нас так громко, будто находились на большом расстоянии друг от друга. Их голоса могли бы показаться устрашающими, если бы не контрастировали с кротостью лиц и если бы что-нибудь вообще могло нас испугать.
