Моряк из Гибралтара - [70]
Не прошло и пяти минут, как Эпаминондас открыл панель.
Нам потребовалось два часа, чтобы предупредить бригадира и уладить все дела в маленькой гостинице Сета. Пока мы возвращались, он немного рассказал о Луи.
— Это мой кореш,— сообщил он,— очень забавный, вот увидишь…
— И часто ты ходишь с ней по морям?
— По морям! Думаешь, мне это в радость — тащиться в Дагомею?
— Ну извини, а мне в радость…
— А я бы не сказал так о себе…
Когда мы вернулись, вся команда была уже в сборе. В баре горел свет, Лоран был немного навеселе. Бруно тоже, но значительно в большей степени, чем Лоран.
— Это уж слишком,— бурчал Бруно.— Стоит любому проходимцу дать знать ей, что он сидит в палатке на гималайской вершине, и она не раздумывая полезет туда. Хватит, я остаюсь. Я больше не желаю участвовать в этой авантюре.
Эпаминондас набросился на него:
— Возьми обратно свои слова, или я дам тебе я морду.
— Я, что, не имею права сказать, что думаю? Нет, хватит, я остаюсь,— повторил Бруно.
— Имеет право,— вставил Лоран.
Эпаминондас с достоинством удалился.
— Что меня действительно бесит,— сказал он, прежде чем выйти из бара,— это то, что она нанимает таких болванов, которые ничего не понимают.
Я оставил их выяснять отношения и спустился в ее каюту. Она снова погасила свет. Я включил его. На этот раз мне показалось, что она ждала меня. Я рассказал ей о своей поездке с Эпаминондасом и о Луи из Абомея. Говорил я довольно долго. Я увидел, что это уже начало надоедать ей, и замолчал. Правда, я ничего не сказал ей о выходке Эпаминондаса.
— Судя по всему, тебе тоже стоит сойти на берег,— сказала она и добавила: — как и остальным…
Я сел на пол. Моя голова оказалась рядом с ее лицом.
— У меня нет желания сходить на берег.
— Чуть раньше, чуть позже, какая разница…
— Но не сейчас. Когда-нибудь я уйду с яхты, но не теперь.
— Что же заставит тебя сделать это?
— Моряк из Гибралтара.— Она не улыбнулась.— Извини, я и сам не знаю.
Внезапно она жестко спросила:
— Откуда ты взялся такой?
— Разве я не говорил тебе — из Министерства по делам колоний. Я снимал там копии…
— Что за идиотский взгляд на вещи… Ты что, не видишь, что происходит?
— Я не идиот и вижу, что происходит.
— И ты не хочешь уйти отсюда?
— Пока нет. Это единственное из моих желаний, о котором я знаю наверное. У меня нет причин уходить отсюда.
— А я…— медленно проговорила она,— ты хорошо знаешь, у меня есть причины заставить тебя уйти отсюда.
— Мне наплевать на твои причины.
Она успокоилась. А потом, как будто обращаясь к ребенку, произнесла с мягким коварством:
— В таком случае, если ты собираешься остаться, то должен молчать. Понимаешь — молчать!
— Я сделаю, что смогу.
— Ты думаешь, что сможешь все время молчать?
— Думаю, что должен как можно больше молчать, но не молчать же все время.— Я лег рядом с ней.— Я не могу больше молчать.
Затем последовало мгновение красноречивее всех слов. Но оно прошло и перестало быть довлеющим. Она прислонилась щекой к моему лицу и лежала так некоторое время.
— Скажи мне что-нибудь, неважно что.
— Анна.
Часы на столике показывали два. Спать не хотелось.
— Еще что-нибудь,— попросила она.
— Мне нравится на этом судне.
Она больше ни о чем не просила. Погасила свет. Сквозь иллюминатор виднелась ярко освещенная набережная. Казалось, все наши желания умерли.
— Надо спать,— сказала она,— а мы не спим, мы очень усталые люди.
— Нет, ты ошибаешься.
— В глубине души мне нравится, что ты как стена.
— Молчи.
— Самая большая любовь в мире, что это значит?
Я видел ее лицо, неясно освещенное фонарем. Она улыбалась. Я встал, собираясь уйти. Она попыталась удержать меня.
— Дурочка,— сказал я. Она позволила мне уйти, не пытаясь больше удерживать.
— Не беспокойся,— бросила она мне вслед,— я тоже буду молчать, по-своему.
Судно ушло в ночь. Спал очень мало. Меня разбудила вибрация, и я долго не мог снова заснуть. И когда я было уже совсем отчаялся уснуть, когда уже начал заниматься день, на меня навалился тяжелый, беспокойный сон.
Из каюты я вышел к полудню. Она разговаривала с Бруно на палубе, спокойная и веселая, как всегда по утрам. Он больше не был пьян, но находился в мрачном настроении, говорил, что сам не понимает, как остался на судне, ибо и слышать не хотел, чтобы идти в Дагомею, и т. п. Она пыталась успокоить и отвлечь его, рассказывая, как мы будем охотиться на куду. Я слышал, как она говорила:
— Это то, что надо испытать, да, это то, что надо испытать хоть раз в жизни…— И как-то подозрительно посмотрела на него.
Бруно, самому молодому в команде, явно не хватало стойкости перед изменчивостью бытия. Но все были терпеливы в общении с ним.
Завтракали мы все вместе. Эпаминондас подсел к нашему столику. Теперь он каждый день садился с нами. И никогда не стеснял нас. В это утро он пребывал в прекрасном расположении духа. Стояла чудесная погода. Он позабыл Мадзунгу, свою щепетильность и даже, как мне показалось, то, зачем мы идем в Дагомею.
— Ну вот мы и в пути,— сказал он, толкнув меня в плечо.
— Да, да, успокойся.
— Можешь быть доволен,— покладисто заметил он,— что заставил меня идти с вами. Его лицо выражало притворное негодование.
— Если кто и заставил тебя идти, то только не я.
