Моряк из Гибралтара - [3]

Он сказал мне:

— Представляете, с одной стороны море, с другой — река. Когда море сильно штормит, или когда оно чересчур теплое, или просто хочется разнообразия, можно купаться в реке. Там очень чистая вода, а гостиница стоит прямо на берегу реки.

Он говорил мне об этой реке, о гостинице, о горах, окружающих долину, о подводной охоте.

— Если никогда не занимался подводной охотой, то невозможно себе представить, какое это удовольствие. В первый раз я боялся, а теперь не могу обойтись без нее. Кругом такая красота, а под тобой проплывают рыбы, и такая тишина, просто трудно передать.

Он рассказывал о народных гуляньях, о фруктах — «лимоны такие огромные, словно апельсины».

Доехали до Сан-Романо, откуда открывался вид на долину реки Арно [2]. Небо окрасилось в медный цвет. Солнце уже клонилось к закату, неярко освещая верхушки холмов, сплошь засаженных масличными деревьями. Возле опрятных маленьких домиков возвышались кипарисы. Пейзаж мне показался тошнотворно-сладким.

— Вы из этой части Тосканы? — спросил я его.

— Из этой долины,— ответил он,— но с другой стороны Флоренции. Но моя семья теперь в Рокке. Мой отец любит море.

Солнце исчезло за холмами, и долина освещалась теперь только серебристым светом Арно. В этом месте река не была широкой. Ее студенистая поверхность, мягкие, многочисленные извивы и зеленовато-голубой цвет придавали ей сходство со спящим животным. Нежась в крутых высоких берегах, река текла неторопливо и привольно.

— Как красив Арно,— сказал я.

Даже не заметив этого, он перешел на «ты».

— А чем ты занимаешься?

— Служу в Министерстве по делам колоний,— ответил я.

— И тебе нравится твоя работа?

— Ужасно не нравится.

— А что ты там делаешь?

— Снимаю копии с актов рождения и смерти.

— Понимаю. И сколько же лет ты этим занимаешься?

— Восемь.

— Я,— сказал он, помолчав мгновение,— не смог бы, наверное.

— Нет. Ты не смог бы.

— Но быть каменщиком трудно: зимой холодно, летом жарко. Но все время снимать копии я бы не смог.

— И я не могу.

— Однако ты это делаешь.

— Я это делаю. Вначале думал, что помру от такой работы, но делаю ее. Ты хорошо знаешь, что значит работа…

— Ты и теперь думаешь так?

— Что от этого можно помереть? Да, но другому, не мне.

— Должно быть, ужасно все время снимать копии,— сказал он медленно.

— Ты и представить себе этого не можешь.

Я произнес это в шутливом тоне. Можно было подумать, что так не должно быть или что это моя обычная манера говорить о жизненных неурядицах.

— Но ведь это очень важно — работа, которой занимаешься. Нельзя делать что попало.

— Очень даже можно,— сказал я,— кто-то же должен делать это, почему бы не я?

— Нет, нет,— ответил он,— почему именно ты?

— Я пытался делать что-то другое, но не смог ничего найти.

— Лучше сдохнуть с голоду. На твоем месте я бы лучше подох от голода.

— Всегда страшно остаться без работы. И еще стыд, ну, я не знаю…

— Есть что-то, что стыднее делать, чем не делать.

— Мне хотелось стать велогонщиком, путешественником — не получилось. В конце концов, я поступил в Министерство по делам колоний. Мой отец был колониальным чиновником, и это было проще для меня. В первый год я говорил себе, что это ненадолго, так, шутки ради, во второй год я уже думал, что так продолжаться больше не может, потом наступил третий год, а потом… Ну вот, ты знаешь…— Ему доставляло видимое удовольствие, что я разговорился.— Во время войны мне было хорошо. Я был в группе телеграфистов. Научился взбираться на телеграфные столбы. Это опасно, меня могло убить током, я мог упасть, и все же был счастлив.— Мы посмеялись.— Когда настал момент удирать, я находился на самом верху телеграфного столба. Мои товарищи убежали без меня, но не в ту сторону, куда следовало. Когда я спустился, их и след простыл. И я убежал один, но в другом направлении. Мне повезло.

Он хохотал от всей души.

— Да! Война… Но иногда смеются и над войной. А потом,— спросил он через мгновение,— во время Сопротивления?

— Я был в Виши с министерством.

Он замолчал, как будто ждал дополнительных разъяснений.

— Я делал фальшивые документы для скрывшихся евреев.

— Понял. И это тебе не надоедало?

— Никогда. Только после войны, из-за того, что я три года провел в Виши, меня понизили в должности.

— А твои евреи не могли сказать, что ты им помогал, нет?

— Так и не смог найти ни одного из них,— усмехнувшись, ответил я.

— И все-таки ты покорился? — Он искоса посмотрел на меня, подумал, что я вру.

— Ну, я не слишком занимался поисками. Я и так остался бы в этом учреждении…

— И все же…— добавил он. Он мне не верил.

— Это правда,— улыбнулся я ему,— мне нет смысла врать тебе.

— Я тебе верю,— сказал он наконец.

Я рассмеялся.

— Обычно я часто вру. Но не сегодня. Бывают такие дни, как сегодня.

— Все врут,— сказал он, подумав.

— Вру всем — Жаклин, моим начальникам… У меня даже образовалась привычка, потому, что часто опаздываю в контору. А так как я не могу сказать, что работа мне отвратительна, придумал себе болезнь печени.

Он засмеялся, но как-то невесело.

— Это не называется врать.

— Когда нужно поговорить о чем-нибудь, я всегда говорю об этом. Моя печенка — предмет, о котором я больше всего люблю говорить, иногда целыми днями описываю, как она ведет себя. В министерстве вместо приветствия меня спрашивают: «Ну, как твоя печень?»