Морозные узоры - [5]

Щебечут птицы и поет фонтан.

Дневной рубин давно блеснул алмазом,

И, задымясь, исчезла тень кустов.

Хозяин на балконе. Нынче разом

Он перевел четыреста стихов;

С одышкой, щурясь воспаленным глазом,

Сложил словарь, собрал тетрадь листов

И, утомясь от пристальных занятий,

Встал в парусиновом своем халате.

Гримасой морща ястребиный нос

И бороду белеющую гладя,

В большой бинокль он смотрит на покос,

Бормочет про себя и слышит, глядя,

И сена дух, и сладкий запах роз.

Но вот несут тарелки Петр и Надя,

И на конце накрытого стола

Уже хозяйка место заняла.

Старик обломком был времен суровых,

Той невозвратно схлынувшей волны

Понятий здравых и людей здоровых,

Что, воспитавшись в нравах старины,

Обычаев не жаловали новых.

Среди глубокой сельской тишины,

Поклонник верный музы и природы,

Он думал, жил и чувствовал – вне моды.

На старости спокоен и богат,

Ловил он дни, не веря в остальное,

И созерцал бездумно свой закат.

Но, жизнь ведя в задумчивом покое,

Он праздности невольной не был рад.

Найдя себе занятие живое,

Землевладелец, камергер Двора

Не покидал ни книги, ни пера.

И вновь склонился он над Марциалом.

Меж тем багряный опустился круг.

«Клубятся тучи, млея в блеске алом».

Гул табуна вдали пронесся вдруг.

Восходит ночь с росистым покрывалом.

Но девственные пальцы белых рук

Всё по бумаге бегают проворно

И при свечах огромен профиль черный.

Померкнул парк. Последний отблеск дня

Озолотил закат стеклом горючим,

И призраки вечернего огня

Плывут, темнея, по багряным тучам.

Спокойно всё. Один фонтан, звеня,

Тревожит ночь лобзанием певучим,

Да под навесом стихнувших ветвей

Еще последний щелкнул соловей.

II

За вздохом утренним мороза

Румянец уст приотворя,

Как странно улыбнулась роза

В день быстролетный сентября.

А. Фет

Далёко к северу, в глуши уездной,

Помещица, покинувшая свет,

В деревне век тянула бесполезный.

У ней был сын одиннадцати лет.

Мечтатель бледный, часто ночью звездной

Он вспоминал страну, которой нет,

И с первых детских лет единым хлебом

Жить не умел. Его крестили Глебом.

Задумчив, вял и странно молчалив,

Он не являл особенных загадок.

Порою мальчик был и шаловлив,

И надоедлив, и на сласти падок.

Любил он лес, купанье, чернослив,

Субботний звон и тихий свет лампадок,

И музыки божественная ложь

Роняла в душу Глеба пыл и дрожь.

И разом жизнь переменилась эта.

Едва сентябрьский солнца поворот

Привел с собой на осень бабье лето

И потускнел топазный небосвод,

Едва в одежды пурпурного цвета

Оделся сад, цветник и огород,

В деревню жить приехала кузина,

Хорошенькая институтка Зина.

Окончив курс, она не знала, где б

Найти себе достойного супруга.

И всё скучала. Но ребенок Глеб

Ей не годился даже в роли «друга».

К тому же был он странен и нелеп:

Как посреди пылающего круга

Сожженью обреченный скорпион,

Он вдруг затосковал. Он был влюблен.

Когда перед обедом, напевая,

Кузина выходила на балкон,

Ломала корку хлеба и, зевая,

Смотрела вдаль, – краснел и мялся он.

По вечерам, при лампе, вышивая,

Болтала с теткой. А со всех сторон

Шептали Глебу тени, что отныне

И жизнь его и счастье только в Зине.

Он похудел, стал поздно засыпать.

Лица его менялось выраженье.

Казалось, мальчик силился понять

Души немой могучие движенья

И не умел. Но раз, идя гулять

С кузиной и следя листов круженье,

Под жгучие напевы поздних ос,

Он замер вдруг со взором, полным слез.

В тот самый час под гомон птичьих споров

И трубный клик пролетных журавлей,

В обычный час хозяйственных дозоров

Старик гулял в тени своих аллей.

«В крови золотолиственных уборов»

Дрожали липы пятнами огней.

Старик в пальто и с записною книжкой

Шел по аллее медленно, с одышкой.

И повстречал он розу. На кусте

Последняя, она дышала жадно,

Покорная единственной мечте:

Не отцветя, увянуть безотрадно.

Но в вечной и мгновенной красоте,

Лелея в чистом сердце вздох прохладный

И умоляюще раскрыв уста,

Она была прекрасна и чиста.

Во взоре старческом слеза кипела,

Уста шептали, и томилась грудь.

О счастии нетленном сердце пело

И звало жизнь к бессмертию прильнуть.

Над миром дуновенье пролетело

И озарило тот и этот путь.

Исчезло всё, и было сердцу ясно,

Что смерть блаженна и любовь прекрасна.

А там, далёко, мальчик в буйстве грез,

В мечтах любви без слов и без ответа,

Почуял сладость тех же светлых слез,

И в первый раз познал восторг поэта.

Единый миг в единый вздох вознес

Страсть отрока и вдохновенье Фета.

И девушка, и роза в этот миг

Являли красоты единый лик.

Июль 1910. Шава

САМОВАР стихи 1913 г.

У меня ли не жизнь? Чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе

И трещит моя печь, озаряя в угле

За цветной занавеской кровать!

Полонский

ИЗДАТЕЛЮ А. М. КОЖЕБАТКИНУ

Я стихотворству, ты изданью

От юных лет обречены.

Мы водохлебы , по преданью

Нижегородской старины.

Струями волжской Ипокрены

Вспоили щедро нас Камены

И Мусагета водомет.

Теперь фонтан его поет

В лугах лазурной Альционы.

Заветы Пушкина храня,

Ты отблеск чтишь его огня

И красоты его законы;

За то тебе несу я в дар

Мой одинокий самовар.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Самовар в нашей жизни, бессознательно для нас самих, огромное занимает место. Как явление чисто русское, он вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе не слышно.