Момент Макиавелли - [270]
Пожалуй, отчасти речь идет о методологической трудности. Историкам часто не удается на практике применять диалектическое мышление, которое они должны изучать; каждый тезис они воспринимают так, будто он должен полностью разъяснить определенную область знаний, противопоставляют его другому положению, относительно которого утверждается то же самое, и соединяют их отрицательной связью, построенной по принципу «или — или», «больше… чем» или «от… до…». Возможно, это объясняет любопытную привычку в ответ на любое утверждение, что Локк чего-то не сделал, заявлять: зато он сделал нечто иное, а наша цель должна заключаться в том, чтобы соотнести роль, которую играли его работы или его система взглядов, с ролью других работ и других взглядов. А значит, необходимо рассматривать Основание Америки как разговор с самим собой о противопоставленных друг другу ценностях, — каковым, по общему мнению, он и являлся. Вполне возможно, что Локк играл в указанном диалоге важную роль, но совершенно ни к чему превращать его в дискуссию, участники которой высказывались бы исключительно за или против Локка, выражая взгляды, схожие или несхожие с теми, что можно найти в его текстах. Здесь возможно еще одно объяснение, скорее идеологическое, чем методологическое, связанное со стремлением оградить и защитить Локка, свойственном некоторым американским историкам. Сформировалась привычка относиться к полемике, частью которой стал «Момент Макиавелли», как к дискуссии между «республиканским» и «либеральным» толкованиями Конституции США и основанной на ней культуры[1409], в которой Локк выступает святым покровителем и отцом-основателем американской гражданской религии под названием «либерализм». Считается необходимым подчеркивать, что «либеральному» гражданину достаточно знать свои права и активно их отстаивать, тогда как «республиканская» теория требует проявлений «добродетели», сочетания автономии и преданности, с которым не вполне соотносится концепция некоего носителя прав. Здесь мы снова приближаемся к напряжению между «позитивным» и «негативным» понятием свободы, о котором уже говорилось ближе к началу этой статьи. Я представлял революционное мышление как явление, основанное на страхе перед «коррупцией», способной привести к потере «добродетели» (а значит, и свободы), и это воспринималось так, будто я отрицаю ту меру, в какой оно также строилось на перечне прав, в чем, по-видимому, и заключается вся суть «момента Локка». Я сделал акцент на «республиканской» составляющей, так как считал, что за ней стоит история, на которую следует пролить свет. Впрочем, из самой концепции «момента Макиавелли» необходимо вытекает, что в одном действии должны соединяться разнородные принципы, которые, вероятно, нельзя окончательно примирить.
Однако отсылки к «либерализму» в «Моменте Макиавелли» очень немногочисленны — как видно при беглом взгляде на указатель, — и меня совершенно не беспокоило бы, не будь их вовсе. Этот термин не использовался в XVIII веке, а прилагательное «либеральный» не употреблялось в своем теперешнем значении, и хотя уже присутствовали элементы, которые в свое время стали определяться этим понятием, не существовало системы учения, которая соответствовала бы его более позднему употреблению. Книга связана скорее с другим предметом — напряжением между древней и новой свободой: между той свободой, которой обладал член сложно устроенного коммерческого общества, и критикой в адрес этой концепции свободы, а также истории, которая ее сформировала. Я ставлю вопрос, нашло ли это напряжение отражение в Американской революции и основании США, и отвечаю на него утвердительно. Частично локковский сценарий, приведший к независимости (колонии провозглашены государствами, а империя — конфедерацией, которая затем распущена по причине плохого управления), сам по себе необязательно подразумевал создание республик. Не существовало проекта республики по Локку, и Локк — интересовавшийся зарождением и закатом правления, а не его устройством и поддержанием — осмотрительно воздерживался от советов народу о том, как переучредить государство после его роспуска. Локковская полития была бы сообществом носителей прав, но это ничего не говорило ни о ее форме, ни — помимо исходной посылки о ее конституционности — о конституции. Поэтому мы не должны ограничиваться Локком, если хотим понять, почему считалось само собой разумеющимся, что недавно получившие независимость государства станут республиками, или какое значение вкладывалось тогда в это слово. В связи с этим Дуглас Адэйр напоминает нам, что отцы-основатели видели себя в роли античных законодателей, основателей классических республик, для которых риторика гражданской жизни и добродетели оставалась весьма актуальной. Бернард Бейлин напоминает нам, что риторика революции строилась на глубоко укоренившемся страхе перед коррупцией среди министров, единственным, хотя и непрочным ответом которой могли служить независимость, свобода и добродетель граждан. А Дж. Р. Пол уже уведомил нас, что распространение представительских собраний сопровождалось все более часто встречающимся осознанием того, как легко патронаж, в том числе со стороны государства, может развратить и представителей, и избирателей
