Момент Макиавелли - [269]
Если мы понимаем, что «республиканское» мышление защищало «древнюю свободу», которую надо сохранить в «новых» условиях, мы можем рассматривать его как философию истории, вовлеченную в диалектику, как критику истории, содержащуюся внутри той истории, которую оно критиковало. Однако она имела не только философские, но и практические последствия; она помогала выявить «коррумпированность» существующего режима, в условиях которого личность лишалась независимости и автономии, обозначаемых с помощью понятия «добродетель», и шотландская философия истории не разрешила окончательно эту проблему. Для философии XVIII столетия было серьезным вопросом, может ли человеческая личность выжить в истории, а потому и с риторической, и с практической точки зрения это сомнение выражалось в том, что существующий порядок всегда можно представить продажным. Это сыграло важную роль, когда в ходе Войны за независимость США произошел разрыв с вигской и парламентской системой и были заложены основы республики[1401].
Последняя глава «Момента Макиавелли» вызвала больше споров, чем все предшествующие разделы вместе взятые, ибо в ней исследуется исторический характер основания Америки. Есть более ранние работы, где я говорю, что развитие описанной мной истории можно проследить от Флоренции до Филадельфии[1402]; впрочем, поскольку я хорошо помню, как решил добавить пятнадцатую главу, не думаю, что я писал книгу с намерением прийти к такому заключению. К тому же я не одинок в своей попытке проследить «республиканскую» предысторию революции и Конституции. Бернард Бейлин в «Идеологических истоках Американской революции» (The Ideological Origins of the American Revolution) уже указал на необычайную влиятельность английской оппозиционной идеологии; Дуглас Адэйр в книге «Слава и отцы-основатели» (Fame and the Founding Fathers) продемонстрировал, что лидеры 1776 и 1787 годов считали себя законодателями в греко-римском духе[1403], а Гордон Вуд в «Создании Американской республики» (The Creation of the American Republic) так основательно подошел к рассмотрению классического американского республиканизма и последствий его исчезновения, что оказался одним из главных моих оппонентов. Поэтому нет ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы возводить истоки революции и основания США к давней республиканской традиции, или в том, чтобы видеть в них диалог между древней и новой свободой, составлявший главное содержание «момента Макиавелли»; и я был удивлен — и продолжаю удивляться, — с каким жаром (а иногда и желчностью) меня критиковали за мнения, которых, если память мне не изменяет, я не высказывал и не считал нужным поддерживать. Не могу избавиться от мысли, что эта критика во многом явилась следствием ограниченности взгляда, недопонимания — не обычного, а свойственного мышлению слишком многих историков.
Я вовсе не утверждал, что американцами — как они стали себя сознавать — двигала лишь «классическая республиканская теория» или идеология «страны». Однако они действительно существовали и представляли собой тщательно проработанные, иногда замкнутые системы взглядов, пригодные для детального изложения событий и смыслов. Стремясь отдать им должное, я порой был вынужден настолько подробно их описывать, словно они являлись самоценными. Но концепция «момента Макиавелли» сама по себе предполагает, что подобный ход мысли наталкивался на свою противоположность — в том числе в виде «современной свободы» — и вступал с ними в диалектику, в которой обе стороны заимствовали нечто друг у друга и осознавали свою историчность. Американцев, как я пытался показать, волновал вопрос сохранения ценностей в меняющихся исторических условиях; при этом я не считаю себя в ответе за тех, кто предположил, будто я говорил, что ими двигали исключительно те ценности, о сохранении которых они заботились. Отцы-основатели были поколением с достаточно сложным и даже изощренным видением истории, что бы мы ни думали о той культуре, рождению которой они способствовали.
Если я не ошибся, полагая, что мой подход неправомерно упростили, то следует задаться вопросом: что послужило причиной такого упрощения? Отчасти ответ кроется в том особом благоговении, которое американские историки привыкли испытывать по отношению к фигуре Джона Локка, философа, почитание которого, несомненно, должно проявляться в четкости мышления. Когда я работал над «Моментом Макиавелли», меня интересовало — как не заинтересовало бы сейчас — утверждение Луиса Харца, что все американцы мыслили как Локк, так как при отсутствии феодального прошлого они не могли усвоить никакой другой модели мышления. В ходе своего более раннего исследования, посвященного тому, как англичане рассматривали свое феодальное прошлое, я отметил существование значимых дискуссий, происходивших без участия Локка, но тесно связанных с дебатами, в которых он участвовал
