Момент Макиавелли - [271]
Как следствие, размышления о добродетели и коррупции составили часть языка революции и Конституции; вопрос в том, что означало присутствие этих размышлений. Здесь снова приходится выразить сожаление, что дискуссия вокруг «Момента Макиавелли» вылилась в спор о том, основана ли республика на «республиканских» или иных принципах — локковских, «либеральных» или «новых». Я хотел бы не отвечать на этот вопрос в форме «или — или», а сказать, что ее учреждение повлекло за собой спор и напряжение между тем, что я называю «древней» и «новой» свободой; вероятно, этот спор так и остался не разрешен до конца. В данном случае я, разумеется, ступал на территорию американского фундаментализма: республика основана, основание подразумевало законодательную регламентацию неких принципов, и представлять ее как нерешенный «момент Макиавелли» было вызывающим поступком. Гордон Вуд в своем «Создании Американской республики» (Creation of the American Republic) на самом деле ответил на интересующую меня проблему еще раньше, чем я успел ее сформулировать. Он изобразил «классический» республиканизм как безусловно «древний», а американский республиканизм как быструю победу «нового». Для подтверждения этого тезиса он пошел дальше меня в том, что касается аристократического характера «древнего» республиканизма, поместив его в арьергарде идеологических представлений американских джентри. Однако его аргументы убедительны в той мере, в какой классическая республика как идеал предполагала равенство между аристократией и народом, и в той степени, в какой возникающая американская социальная структура вскоре продемонстрировала, что «демократия» и «равенство» несовместимы с представлением, что природная аристократия в принципе может существовать; и, учитывая потребность в новой идеологии, заманчиво назвать ее «либерализмом».
На этом этапе «республика» уступила место «демократии». Из теоретиков больше всех не повезло Джону Адамсу; в своей «Защите Конституции Соединенных Штатов» — книге, спровоцировавшей наибольшее количество неверных толкований после Библии[1411], — он заявил: аристократия влиятельных семей будет существовать всегда и против нее надо принимать меры, и все хором осудили его уже за то, что он предположил такую возможность. Любопытно, что сказал бы Адамс о Кеннеди, Бушах, Горах и Рокфеллерах, но если он полагал, что влияние таких семей держится на принадлежащих к их кланам родственниках, клиентах и зависимых от них людях, его мышление оказалось бы недостаточно современным. Однако при его жизни, когда Александр Гамильтон, как считалось, обосновывал сильную исполнительную власть, базировавшуюся на национальном долге, постоянной армии и развитой системе политического патронажа, угроза аристократии представлялась вполне современной. Речь шла о власти, основанной на «проценте на капитал», за которую в Англии партия «страны» на протяжении столетия критиковала «придворную», и Гамильтона порицали за то, что он пытается ввести «британскую» форму правления[1412]. Это был давний спор, в котором Локк не играл заметной роли, но где, разумеется, фигурировали понятия «кредита» и «собственности», «добродетели» и «коррупции». Авторы многочисленных работ, сообщавшие мне — как будто я думал иначе, — что республика земледельцев, о которых писал Джефферсон, занималась бы как внутренней, так и внешней торговлей, на мой взгляд, не улавливали сути дела. Предметом спора всегда в первую очередь являлся кредит, а не торговля, рантье и биржевые трейдеры, размещавшие деньги в государственные ценные бумаги, а не предприниматели, вкладывавшие их в производство и обмен, и можно предположить: пусть сам Гамильтон и потерпел поражение, но отстаиваемая им система правления пережила его, а вместе с ней и напряжение внутри американской демократии, история которого уходила далеко в прошлое. Я начинал рассматривать республику как способ решения стоявших перед XVIII столетием проблем, сама успешность которого способствовала их увековечиванию.
Полемическое утверждение — вероятно, не слишком упрощающее позицию Вуда, — что основание Америки предполагало движение от «республики» к «демократии», противостоит и переплетается с наиболее выразительной словесной формулировкой, которую оно произвело, а именно с высказыванием Джеймса Мэдисона: общество, в котором граждане непосредственно управляют своим государством, является демократией, а то, в котором они управляют при посредстве избранных представителей, — республикой. Перед нами намеренное переворачивание общепринятого значения обоих слов и того смысла, в каком одно из них считалось «древним», а второе — «новым». Заявление, что союз штатов не демократия, а республика, — это характерная позиция ультраконсервативно настроенных американцев. Мэдисон писал, думая о федералистском проекте, превращении конфедерации в федеративную республику, способную расширяться до масштабов империи, не подвергаясь при этом коррупции, — замысел, в котором, как ни в чем другом, проявилась уникальность мысли отцов-основателей. Его невозможно было осуществить, не продумав сложно организованного процесса выбора гражданами своих представителей во власти, а утверждение, что представительство, неизвестное древним (но не римским правоведам), есть великое политическое открытие Нового времени, стало общим местом. Однако само использование этого языка продолжило спор между древним и новым и не позволило Мэдисону уйти от него. Знал он об этом или нет, но Руссо уже задавался вопросом, может ли в каком бы то ни было смысле одно моральное существо представлять другое и не соглашался ли человек на собственную нравственную порчу, предоставляя другому право действовать от своего имени. На деле представительство является фикцией, а создание полностью вымышленной, лишенной реальных оснований системы правления оказывалось несовместимо с представлением, что человек действует как гражданин или как существо по природе своей политическое. Сущность новой эпохи видели в том, что человек жил в мире фикций, где и он сам, и другие были продуктами случайных взаимодействий между людьми в процессе обмена. Вполне возможно, что мы сами достигли состояния, когда сознание нереальности или фиктивности настолько не удовлетворяет нас, что уже кажется нестерпимым; сомневаясь, что олигархия политиков, вынуждающих нас выбирать между ними, представляет нас в каком-либо смысле, вообще достойном упоминания, мы сомневаемся, сохранилась ли еще в нас самих личность, которая требовала бы представительства. Союзником глобальной экономики оказывается постмодернизм, уверяющий нас, что и личность, и общество одинаково фиктивны и что наш выбор сводится к тому, какому вымыслу теперь отдать предпочтение.
