Момент Макиавелли - [268]
Теперь мы можем перефразировать вопрос Джека Хекстера и ответить на него: в Англии (более, чем где-либо) эпохи вигского парламента республиканская мысль (более, чем что-либо) оказала своеобразное, хотя и не мгновенное воздействие. Она не породила никаких проектов замены монархии республикой. Память о времени, когда страной не правил король, — даже о периоде протектората и парламента, — последовавшем за казнью короля в 1649 году, оказалась сопряжена с памятью о Гражданской войне, повторения которой никто не хотел; убеждение же, что земная монархия была необходимой проекцией монархии божественной, действительно являлось очень прочным. Установить характер богословских воззрений существовавших республиканских философов можно лишь с большим трудом; так, если относить к ним Джона Толанда, он, по всей видимости, был не только деистом, но еще и пантеистом[1397]. Кэтрин Маколей, наиболее сведущий республиканский историк вигской Англии, обращалась не к модели Харрингтона, а к краткому правлению «Охвостья», когда группа политиков-философов — Вейн, Сидней и другие, кто, как позже скажет Вордсворт, «звал Мильтона другом», — могли размышлять о том, что республика приживется среди английского народа[1398]. Эту тему продолжили историки более позднего времени, Уильям Годвин и Сэмюэл Тейлор Кольридж, в чьих текстах мы видим, как легко платоновский унитаризм, приписываемый упомянутым мыслителям XVII столетия, мог быть перефразирован в философский идеализм XIX века. Эта линия мысли никогда не имела практических последствий. Ключевая проблема 1688 года в ретроспективе — состоялся ли описанный Локком распад правления и возврат власти народу — имела слабое отношение к республике, состоявшей из граждан, и к их добродетели; «народ» пользовался своими правами и мог, если считал нужным, свободно вернуться к монархии. В английской или британской истории нет «момента Локка», а его несомненное наличие в процессе, в ходе которого американский «народ» пришел к мысли основать республику и организовать ее по федеративному принципу, как мы увидим, подлежит обсуждению и уточнению.
На английской почве «республиканский» язык скорее связан с местом личной монархии в сбалансированной конституции. С 1642 года, когда в написанном от имени Карла I «Ответе Его Величества на Девятнадцать предложений обеих палат парламента» была сформулирована эта теория во всей ее противоречивости[1399], стало ясно, что «республика» может содержать в себе элемент активной монархии, необязательно вписывающейся в представление, согласно которому король мог существовать лишь в единстве с парламентом. Можно упрекнуть «республиканцев», что они низвели его до символической роли венецианского дожа, но Болингброк, стремившийся противопоставить обновленную монархию «венецианской олигархии» парламента, рисовал короля «патриотом» во главе «патриотического» народа. С этим словом оказались неразрывно связаны коннотации деятельной республиканской гражданской жизни, и Болингброк, употребляя его, неизбежно вступал в спор с восприятием — утвердившимся со времен Гражданской войны — гражданина как «патриота», любившего свою страну больше, чем ее правление или даже ее монарха. Его легко было представить себе в образе Брута, Катона или Катилины, и лишь в 1790‐е годы слово «патриот» стало обозначать прежде всего «лоялиста» (при этом интеллектуалы периода, последовавшего за властью вигов, отвергали его, считая обозначением «шовиниста»). Впрочем, в первую очередь оно относилось к оппозиционерам, апеллируя к римской доблести в противовес министерской продажности. Вполне обоснованные сомнения доктора Джонсона относительно мотивов такой оппозиции выразились в его знаменитом афоризме о «патриотизме» как «последнем прибежище негодяя».
«Патриотический» и «республиканский» дискурс был в значительной мере связан с парламентаризмом, который он критиковал, но которому не предлагал альтернативы, вот почему его роль оказалась чисто оппозиционной. Парламентаризм, о котором идет речь, Харрингтону предвидеть не удалось: в основе его лежало сохранение патронажа и влияния со стороны короны и аристократии, после утраты инструментов феодальной зависимости, а также активное освоение ими мира торговли и кредита, государственного долга и постоянной армии. Именно этот новый мир порицали тори эпохи королевы Анны, говоря о «финансовых кругах», о том, что Англией правит новая олигархия, сложившаяся в результате появления нового типа собственности — владения не землей и даже не движимым имуществом или торговым капиталом, а бумажными знаками, символизировавшими уверенность в будущем государства, которым теперь управляли его кредиторы. Рассуждения Юма о «государственном кредите» напоминают нам, что даже великие шотландские философы истории, которые прослеживали эволюцию торговли, свободы и учтивости, не были уверены, что нашли решение проблемы государственного долга. Эдмунд Бёрк усматривал во Французской революции союз «процента на капитал» и атеистических интеллектуалов, губительный для нравов и сложной истории их становления, однако ему пришлось признать, что в Британии, в отличие от Франции, под государственный долг подведена прочная основа национальной экономики — и что этой практики следовало придерживаться вопреки дурным предчувствиям в духе Юма, которые выражали Ричард Прайс и Томас Пейн
