Момент Макиавелли - [266]
Эти мысли я начал формулировать в последних четырех главах «Момента Макиавелли», а затем продолжил развивать в последующих работах, в частности в «Добродетели, коммерции и истории» (1985) и «Варварстве и религии» (с 1999 года)[1384]. На ход моих рассуждений и на восприятие этих работ повлияла их тесная связь с полемикой о «позитивном» и «негативном» понимании свободы, «республиканизме» и «либерализме» — полемикой, формированию которой они, иногда невольно, способствовали (если можно говорить о «форме», учитывая нынешнее состояние высказываемых в ней аргументов)[1385]. Возможно, путаница несколько уменьшится, хотя сложность и возрастет, если я остановлюсь немного на намерениях, стоящих за «Моментом Макиавелли», на вопросе о том, можно ли их понять неверно и как их следует понимать правильно. Революционные последствия введения государственного кредита и постоянной армии включали в себя осознание новой и ведущей роли в политике и истории так называемого «коммерческого общества», а позднее и «гражданского общества» — такого состояния, которому во многом содействовали торговля, капитал и движимое имущество и в котором отношения обмена между людьми порождали богатства и цивилизацию — наглядное преимущество перед религиозными и гражданскими войнами. (Важнейшим условием распространения Просвещения служило его возникновение из религиозных войн, включая их особую английскую разновидность[1386].) В осмыслении и поощрении проявлений «коммерческого» и «гражданского» общества важное место отводилось «манерам» и «учтивости»: социальным практикам и принятым образам себя и других, возникавшим по мере того, как люди взаимодействовали друг с другом в ходе все более сложного процесса обмена и вступали в бесконфликтные контакты, которые стали восприниматься как часть «воспитания» и проявлялись в «учтивости»[1387]. Учтивое общество было также и торговым обществом, и в культуре начинающего набирать силу капитализма политика начала изображаться как процесс «воспитания», «сглаживания», «рафинирования» и (более опасное слово) «смягчения» человеческих страстей и интересов за счет их переплавки в «манеры»[1388]. Если мы должны рассматривать Просвещение как процесс все большего ослабления религиозной веры, мы, кроме того, должны отметить: «учтивым» мужчинам и женщинам фанатизм был противен, ибо они полагали — им известно лишь то, что они знают друг от друга, и такое знание представляет собой лишь «мнение» — слово, обязывавшее к терпимости и запрещавшее убеждения. Это обстоятельство послужило важным шагом в формировании «либерализма», как мы его называем, хотя этот термин еще не встречался в настоящем послесловии и не следовало бы вводить его поспешно.
Следует отметить, что устройство учтивого общества все более способствовало эффективному ведению войны. «Коммерция» породила «публичный кредит», а «публичный кредит» — «постоянную армию». Последняя являлась не просто инструментом, с помощью которого государство преследовало свои цели. Благодаря армии этот процесс не превращался в разрушительный; когда государство контролирует регулярные военные силы, снижается риск гражданской войны (ключ к тайне 1688 года в английской истории). Война все больше подлежала контролю со стороны государства, и непродолжительное время существовала утопия, в которой Европа представала «содружеством» или «республикой» государств, в отношениях между которыми воинственный элемент нивелировался и приобрел более цивилизованный характер благодаря совместному влиянию jus gentium и общей культуры нравов, распространявшейся за счет коммерции. (Уделяя особое внимание теме нравов, я не отрицаю значимости международного права.) Эта утопия начала рассеиваться к 1763 году, когда масштабные войны между Францией и Британией за господство в Европе, Америке и Индии привели, каждая в свой черед, к такому росту «публичного кредита», что «государственный долг» стал грозить революционными последствиями; что касается интересующей меня здесь версии философии истории, идеально-типическую роль здесь играет высказывание Юма: «или нация должна уничтожить государственный кредит, или государственный кредит уничтожит нацию»[1389]. Юма во всех его работах занимало превосходство современного общества, основанного на торговле, над обществом древности, базирующемся на обособленном труде людей. Впрочем, в итоге он нарисовал картину общества, настолько задолжавшего безликим кредиторам, что ценность всей собственности, свобода каждого человека и значение всякой вещи и идеи свелись к способности убеждать кредиторов продолжать строить расчеты с исключительной опорой на спекуляции. Естественные отношения между людьми в обществе — а здесь играли свою роль и нравы — в таком случае распались бы и исчезли за неимением онтологических или эпистемологических оснований. Эдмунд Бёрк сделал вывод, что государственный долг стимулирует революционные фантазии и влечет за собой революцию, полностью переворачивающую нравы и обычаи
