Момент Макиавелли - [264]
Я считаю Макиавелли — и он сам считал себя — мыслителем, стремившимся к утверждению «древних» ценностей в «новых» условиях[1365], и в этом ключ к парадоксу формирования «республиканской» мысли в сердцевине монархии раннего модерна. Проповедуемые им ценности были «древними» в полном смысле этого слова. Можно сказать, что идеология virtus восходит к гоплитской революции, относящейся приблизительно к VII веку до Рождества Христова; она выражает досократический, дохристианский и доюридический идеал воина-гражданина, и попытки доказать, что «древние» ценности почерпнуты из философии, а «новизна» Макиавелли заключалась в отходе от них[1366], на мой взгляд, не имели успеха. Язык virtus — скорее латинский, чем аттический; им пользовались великие римские ораторы и историки от Цицерона до Тацита, подчеркивавшие, что virtus угнетают ценности империи цезарей, а история республиканского или антиреспубликанского мышления тесно связана с историографией Упадка и Падения. Однако в данном случае важно, что парадоксальное присутствие столь древних ценностей в самой сердцевине раннего модерна — ключевая особенность «момента Макиавелли». Части этой книги, следующие за главами о Флоренции, посвящены спору «древних» и «новых» в политической мысли барокко и Просвещения.
Хекстера вполне удовлетворило мое объяснение, каким образом в Англии времен Тюдоров и Стюартов оказалось возможным развитие идей деятельной гражданской жизни, но последующие критики — Патрик Коллинсон и Маркку Пелтонен[1367] — без особого энтузиазма восприняли мое утверждение, что нельзя вести речь о зрелом республиканизме до казни короля в 1649 году. Я имел в виду, что лишь тогда английская полития стала мыслиться как республика. Примеры, приводимые Пелтоненом и другими, большей частью, на мой взгляд, относятся к тацитизму — линии мысли, ставшей актуальной ближе к концу XVI века. С одной стороны, она подразумевала отказ подчиняться несовершенной монархии, а с другой — являлась средством объяснить себе, в чем именно состоит ее несовершенство[1368]. Эта концепция, основанная на том, как Тацит описывал замещение республики верховной властью, содержала образ прежней свободы, но едва ли выходила за рамки придворного республиканизма, дававшего возможность недовольным представителям двора, советникам и магнатам воображать себя сенаторами. Известно несколько планов заменить монархию состоящими при ней совещательными органами, а они по природе своей временны; Дэвид Норбрук указывал по меньшей мере на одну такую группу, члены которой могли самое позднее с начала первой Гражданской войны надеяться избавиться от монархии и прибегали при этом к языку римского поэта Лукана[1369]. Чтобы об Англии начали думать как о республике и возникла бы потребность в представлении о деятельной гражданской жизни как основании этой республики, как мне представляется, нужны были гражданская война, распад государственной системы и физическое убийство монарха[1370]. Внимание Хекстера привлекли те страницы «Момента Макиавелли», где рассматривалась скорее не теория республики, а теория гражданской жизни и концепции собственности и оружия, которые представлялись мне неотъемлемой частью последней.
Через два года после публикации «Момента Макиавелли» вышло подготовленное мной издание «Политические труды Джеймса Харрингтона» (The Political Works of James Harrington)[1371], над которым я работал, пока готовилось к печати мое предшествующее исследование. Харрингтон — одна из ключевых фигур в настоящей книге и в исторической модели, выстраиваемой во всех моих работах и вокруг них; существуют статьи, написанные до 1975 года, где намечена эта модель, а также роли в ней Харрингтона и Макиавелли[1372]. Как известно читателю, для этой книги чрезвычайно важно, что Харрингтон переработал учение Макиавелли о вооруженном и деятельном гражданине, поместив его в контекст истории земельных владений, необходимых для воинской службы, истории, начинающейся с классической и республиканской Античности, продолжающейся в период феодального держания — определяемого как «новейшая рассудительность» — и завершающейся в настоящем, когда оказалось возможно восстановить античные условия. Эта модель, описываемые ею разочарования и трансформации — неотъемлемый элемент истории «момента Макиавелли», однако именно это и вызвало много споров. Исторические схемы изменяющейся собственности к 1975 году никак нельзя было назвать новыми, но в большинстве из них высшей формой собственности считался товар, а общество являлось более или менее капиталистическим и торговым. Сформулированная мною модель предполагала, что напряжение между недвижимым и движимым имуществом, землей и торговлей сохранялось дольше, чем хотели признавать представители либеральной или марксистской мысли 1970‐х годов. Некоторые итальянские критики усмотрели в «Моменте Макиавелли» одну из попыток навязать европейской истории идеологию американского либерализма; в ответ мне удалось указать, что мою книгу уже критиковали за недостаток как либерализма, так и американской идеологии
