Молнии в ночи [Авторский сборник] - [16]

В отверстии снова показался силуэт Байтевата. В яму стала опускаться толстая веревка. А Шаши продолжал напутствовать гончара:

— Вытащите вашего Миръякуба из Урды, этого вертепа палачей. И отплатите добром за добро, самопожертвованием за самопожертвование всем тем, кто думал, заботился о вас, кто не жалел своей жизни ради вашего спасения. Это ваши братья. Нет на свете ничего дороже дружбы, братства! Я имею право на советы — я ведь старше вас на один мучал. Если вам удастся, разыщите Абдурасула сахоба,[19] он живет на Чорсу, за медресе Кукалташ. Передайте ему от меня привет. Он тоже сочиняет газели, его псевдоним — «Андалиб». Достойный человек! Он торгует книгами — спросите у него «Хазойинул маоний» Алишера Навои. Если вы принесете мне эту книгу, буду благодарен вам по гроб жизни.

— Обязательно принесу, мулла-ака! — взволнованно пообещал Мирхайдар.

— Да, если у него есть избранный диван Хафиза и «Куллиёти» Бедиля, тоже прихватите.

— Хорошо, мулла-ака.

Конец веревки уже свернулся в клубок на земляном полу. Байтеват поторапливал гончара. Абдувахаб, нервничая, то и дело поглядывал на веревку. Достав из-под подушки тетрадь, он передал ее Мирхайдару.

— Тут несколько моих газелей. Отдайте Мавлоно Андалибу, он знает, что с ними делать. — И огорченно добавил: — Кабы знать, что вас сегодня освободят, я бы еще кое-что подготовил!..

— Несчастный всегда поддержит несчастного, мулла-ака. Я выполню все ваши поручения. И буду навещать вас.

— Спасибо, друг мой Самой большой радостью было бы для меня, если бы вы познакомили народ с моими газелями. Возьмите у Абдурасула-сахоба баяз,[20] где помещены мои газели, почитайте их своим друзьям. Всегда будьте вместе с людьми, гончар! Смотрите на себя как на неотделимую частицу народа. И тогда никому не удастся сгноить нас в тюрьме!..

Нетерпеливый окрик Байтевата прервал его речь. Гончар и поэт обнялись. Уже обвязавшись веревкой, Мирхайдар отдал Шаши круглую табакерку из тыквы, с насваем. Показал на сложенное у стены тряпье — весь свой немудреный скарб:

— Это я оставляю вам, мулла-ака. Подложите под свою постель, все будет мягче, и сырость не так почувствуете…

Абдувахаб, в свою очередь, заботливо предупредил:

— Берегите себя, друг мой. Придете домой — не очень-то налегайте на еду. Первый месяц старайтесь есть понемножку, только то, что легко переваривается. До поры остерегайтесь и солнца. Если, не дай бог, заболеете, покажитесь табибу[21] Юнусхану, он живет за Шаршишем. Большой знаток «Ал-кануна»![22]

Байтеват вытянул гончара из ямы. Тот с трудом взобрался на край отверстия, некоторое время сидел там, отдыхая. Потом крикнул вниз, Абдувахабу: «До свидания, мулла-ака!.. Даст бог, скоро свидимся!»

Мирхайдара затолкнули в тесную камеру, где уже находилось пятнадцать недавних узников.

— Лежи тут, пока не стемнеет. Как стемнеет, отправишься домой.

Вскоре к узникам, валявшимся в томительном ожидании на бердонах, пришел стражник-есаул, объяснил, что они освобождены по высочайшему повелению его светлости бека. И еще он сказал, что на них наступают неверные, и каждый истинный мусульманин должен быть готовым защитить родину от гяуров. Когда он ушел, Мирхайдару вспомнились слова Абдувахаба о «милосердии» бека: похоже, что и вправду тюбетейка сделалась ему тесной…

Как только начало смеркаться, всех пятнадцать, в том числе и Мирхайдара, выпустили из зиндана.

Очутившись за его стенами, Мирхайдар немного постоял, всей грудью вдыхая свежий, прохладный воздух, жадно вбирая взглядом звезды, смутные купы деревьев, призрачные тени домов, лежавшие на мостовой… Свобода!

Медленной походкой гончар двинулся в направлении махалли Корягды. Миновав площадь Хадру, свернув к мечети Джома, он узкими, извилистыми улицами зашагал к Джар-арыку, с непроходящей ненасытной жадностью глядя по сторонам. У гончара кружилась голова, его до краев переполняло ощущение свободы — он осязал ее как нечто конкретное, каждой частицей души и тела.

Подойдя к своему дому, он постучал в калитку, — тихо, осторожно, чтобы не переполошить родных. Ему открыл Мирсаид, с минуту, как вкопанный, стоял перед отцом, словно тот явился с того света, а потом бросился ему в объятия. Шахриниса-хола, увидев мужа, заплакала. Гончар грубовато утешал ее:

— Ну-ну, старая… Что теперь-то реветь?

— Целый год… Целый год… — сквозь слезы бормотала Шахриниса-хола.

— Видно, на роду мне написано — пройти через тяжкие испытания.

Мирхайдар произнес эти слова с горьким вздохом… Но все страшное уже осталось позади, он снова в кругу семьи. И гончар жалел сейчас лишь о том, что с ними не было Миръякуба: тот утром ушел в Урду.

На следующий день во двор гончара потянулись соседи, земляки, друзья, знакомые и незнакомые.

Все радовались его благополучному возвращению в родной дом.

IX

Лишь Миръякуб и ведать не ведал, что отец уже не в зиндане, а дома.

Среду, четверг и пятницу он провел с матерью и братом, а субботним утром, в день, когда освободили гончара, отправился в Урду. Из дому он прихватил самсу для Авлиякула-амаки. У старого конюха при виде самсы загорелись глаза, он тут же отправил одну в рот, прожевывая ее, справился о здоровье домашних, спросил и про отца… Миръякуб заварил чай. Старик принялся за чаепитие, а парень пошел побродить. Вокруг стояла мертвая тишина, словно Урду затопило водой. У ворот дремал стражник. Очнувшись, он обвел Миръякуба мутным, ленивым взглядом и снова уронил голову на грудь. Миръякуб потоптался возле бекского айвана — и тут ни души. Он вернулся в конюшню, зашел в каморку Авлиякула-амаки — тот все еще уплетал самсу, запивая ее чаем.