Мировая республика литературы - [95]

В самых поздних и самых бедных литературных пространствах «народная» идея окажется продуктивным нововведением, которое распространится благодаря гердеровским теориям и окажет влияние на стратегии и методы, используемые литературной периферией. Понятие «народа», вместе с синонимичными ему в системе Гердера понятиями «нации» и «языка», предоставляет основоположникам литератур многочисленные новые средства. Это и записи народных рассказов, преобразованные в национальные сказки и легенды, и национальный и народный театр, который позволяет одновременно культивировать национальный язык, использовать народное содержание в качестве национального материала и собрать национальную аудиторию; это, наконец, притязания на древность своего наследия (например, в случае Греции или Мексики) или использование новой системы измерения литературного времени. Сам Рамю, который понял этот механизм лучше, чем кто — либо другой, употреблял термин «капитал», когда говорил о ресурсах и «особенностях» своей страны: «Некоторые страны […] заметны лишь благодаря своим особенностям […]. Им не удается воспользоваться своими особенностями, которые составляют их настоящий капитал, с ними они могли бы занять завидное положение на бирже мировой культуры»[401].

Взаимодействие народности и литературы

Начиная с Гердера, такие термины, как «нация», «язык», «литература» и «народ», считались эквивалентными и взаимозаменяемыми. Эта ассимиляция добавляет третий член в историческое уравнение, известное со времен дю Белле: категория «народ» окажет заметное влияние на соотношение сил и стратегий, в частности, лингвистических, для всех обездоленных писателей. Это понятие, к которому Гердер первым привлек внимание, чтобы выработать новое определение литературы, или литературного капитала, стало критерием, определяющим легитимность в литературе: «народ» действительно открывает новые творческие возможности и позволяет подчеркнуть специфические особенности.

Однако гердеровская революция имела столь мощный и продолжительный эффект, что подчеркивание «народного» оставалось знаком отличия, открывающим доступ в литературное пространство, невзирая на все изменения политики его употребления. Так, в XIX веке немецкая модель навязывала этому понятию исключительно национальное определение: народным считалось все, что имело государственный характер. Но это понятие — оборотень, столь размытое и столь изощренное, пригодное для иллюстрации самых разнообразных тезисов, как известно, имело огромный политический успех. С конца века национальное (или националистическое) определение сочеталось с социальной концепцией народа (определяемого как социальный «класс»). Итак, понятие «народа» стало по меньшей мере двусмысленным. Оно стало не просто синонимом национального сообщества в целом (чьим основным воплощением было мифическое крестьянство), но означало также и часть этого национального сообщества, редуцированную до классов, которые, собственно, и стали называться народными. При этом эти понятия вовсе не были взаимоисключающими, а скорее дополняли друг друга.

Расплывчатое и многозначное понятие «народной литературы» (или народного языка) сохраняется при всех изменениях политических форм. Сохраняется оно за счет своей близости к тому критерию, который, со времен гердеровской революции, лежал в основе литературной легитимности в политическом центре международного литературного пространства. Это понятие позволяет, при полном отсутствии литературной древности, обзавестись своими литературными ресурсами; количество участников игры, лишенных литературного имущества, все растет, и на протяжении двух веков международное литературное пространство все расширяется. Писатели снова и снова изобретают понятие «народа» и используют его в самых разнообразных политических, лингвистических и литературных контекстах. Народ — это не определенная реальность, глашатаями которой они могли бы стать, — для писателей он прежде всего литературная (или литературно — политическая) конструкция, своего рода инструмент литературной и политической эмансипации, отличительная черта. Обращение к народности позволяет в состоянии крайней литературной бедности обзавестись своим собственным литературным капиталом. В начале века распространение коммунистической идеологии и мировоззрения в литературных и интеллектуальных кругах (например, среди националистов из регионов, борющихся за политическую эмансипацию) способствовало появлению новых политических, эстетических и литературных норм, во имя которых подчеркивается «народный» характер литературы.

Вокруг этого же понятия начинают разыгрываться и первые политические и эстетические баталии в зарождающихся литературных пространствах, причем каждая концепция и каждое определение «народного» характера литературы порождает свою эстетику и свои литературные формы. Первые битвы разыгрываются вокруг «правильного» определения народа и вокруг наличия или отсутствия «народного» характера в литературной продукции. В подобных литературных дискуссиях даже терминология остается политической. Во имя народа как «класса» некоторые интеллектуалы резко отказываются от националистического определения народа и оказываются, таким образом, в оппозиции, приобретая относительную и довольно парадоксальную автономность