Мировая республика литературы - [92]
Чоран: неудобство родиться румыном.
Писатели, ассимилировавшиеся в больших литературных центрах, представляют собой весьма разнообразный набор типов и форм литературной зависимости. На жизни и творчестве B. C. Нейпола сказалось политическое давление, усиленное давлением литературным, Мишо оказался в лингвистической и литературной зависимости, а Е. М. Чоран подвергся чисто литературному насилию. Выходец из очень бедного и сравнительно молодого литературного пространства, которое, тем не менее, не испытало на себе ни политического, ни лингвистического давления Франции, Чоран уезжает из Румынии, «предает» свое национальное дело и даже отрекается от своего национального языка, чтобы перейти на французский. Он «выбирает» интеграцию в литературной столице, чтобы избежать судьбы всех писателей из «малых» стран.
Когда в 1937 году молодой интеллектуал приезжает в Париж, он уже достаточно известен в своей стране, где опубликованы четыре его книги. Вскоре выйдут и следующие две, в том числе и эмблематическая «Настольная книга побежденных» (1945). Но во Франции он иностранец, неизвестный, не переведенный и бедный. Он живет в крайней бедности, ведет жизнь вечного студента. Такое падение в анонимность и в интеллектуальные низы усиливает его опыт писателя с задворков Европы. Но использование французского языка как языка творчества, спустя десять лет по прибытии во Францию, заканчивается личным «превращением». По его свидетельству, это было для него настоящим испытанием: «Сменить язык в двадцать лет еще можно, но в тридцать пять, в тридцать шесть […]. Это был для меня ужасный опыт. […] Переход к другому языку может произойти только ценой отказа от своего собственного»[391]. Это позднее «перерождение» Чорана в французского писателя происходит через отторжение любого следа «румынскости». Чтобы с полным правом претендовать на долю в французском литературном и интеллектуальном наследии, т. е. чтобы пользоваться определенным признанием, которое бы не было запятнано румынским «проклятием», чтобы его «гений» не был заражен национальной принадлежностью, Чоран должен заставить забыть свое прошлое. Точно таким же (не считая, разумеется, националистических и почти фашистских увлечений) был и путь Анри Мишо (который был очень дружен с Чораном)[392]. Он тоже старался избавиться от своего бельгийского акцента, от своей генеалогии, заявляя о своем презрении к правам наследия и о своем отвращении к фламандским пейзажам, и всеми силами стремился «стать» французом, стереть отметину своего происхождения.
Однако переход Чорана к французскому языку тесно связан с выбором своеобразного «стиля»: более француз, чем сами французы, Чоран выбирает язык Расина (или «великий стиль»). И этот (гипер)классицизм приводит его к безоговорочному признанию французского культурного могущества. Чоран стремится найти состояние французского языка и стиля, соответствующее высшей точке их повсеместного признания, он как бы пытается получить «чистый» гений. В этой иерархической концепции культур, с победившим классицизмом, можно видеть след гердеровских (или, шире, немецких) теорий, которые были так важны для маленьких европейских стран, получивших независимость в конце прошлого века. Этот стиль, как и все творчество Чорана, можно воспринимать как отпечаток унаследованной из XVIII века веры в величие Франции эпохи Людовика XIV, т. е. того типа классицизма, с которым, как мы это видели, приходилось соперничать немцам.
Его стремление к «трансфигурации», т. е. трансмутации в французского писателя, его увлечение идеей исторического декаданса и распада и его «национальная» концепция истории привели его к двойному литературному обращению. Сначала он меняет Румынию на Францию, затем, гордо игнорируя всех своих современников и не будучи в курсе эстетических дебатов и нововведений, обращается к стилистическому архаизму, который больше подходит к его идеологическому консерватизму (подобную позицию мы видим и у Нейпола). И это сомнительное произведение «Précis de decomposition», которое вышло во Франции в 1949 году, получило признание именно благодаря выраженному в нем почтению к знакам национального литературного величия («Ларошфуко XX века» — скажут критики) и преклонению иностранца перед интеллектуальной мощью, которая сама уже чувствует свой закат. Вокруг этой мысли, по сути своей двусмысленной, было много недоразумений в критике.
Как бы по некоей прихоти, подотчетной лишь Мировой Республике Литературы, набор банальных образов литературного «величия», возрожденного националистической фантазией румынского писателя, ставшего более французским, чем сами французы, попадал на благодатную почву: в условиях страха заката французской литературы сознательная архаизация. стиля и мысли была закономерна.
Рамю: невозможность ассимиляции
Прежде чем стать защитником «водуазского акцента» и основоположником «Водуазских тетрадей», Рамю, молодой швейцарский писатель, долгие годы перед Первой мировой войной пытался, как и незадолго до него Анри Мишо, ассимилироваться с парижским литературным центром, из водуазского швейцарца «превратиться» в французского романиста и в этом качестве получить признание. Тем не менее именно близость мешала его интеграции в Париже. Слишком близкий, говорящий по — французски с акцентом, т. е. слишком провинциальный в глазах тех, кому предстояло признать и принять его, и недостаточно чуждый, экзотический, новый, чтобы возбудить интерес критиков, он несколько лет остается отвергнут Парижем. Он сам рассказывает об этом трогательном опыте молодого поэта — провинциала, который не может ассимилироваться, в своем «Смысле жизни», опубликованном в 1914 году, когда он вернулся на родину. «Смысл жизни» станет первым номером журнала, который он откроет по возвращении в Швейцарию. Этот текст, написанный в соавторстве с его друзьями, Эдмоном Гияром и Полем Бидри, станет и первым манифестом, открывающим «Водуазские тетради».
