Мировая республика литературы - [91]
В нескольких сборниках, «Некий Плюм» (1930), «Варвар в Азии» (1933), «Путешествие в далекую Гарабанию» (1936) и «Вовне» (1948), настойчивость, с которой Мишо говорит о дистанции и о различиях, о раздробленности мира на страны и народы, иностранцев и коренных жителей, — это не просто отличительная черта первых поэтических опытов. Только близкий сосед Франции, чей акцент, манеры и просто образ жизни напоминают о его положении странного иностранца (хоть он и не совсем иностранец, и само его происхождение мешает ему стать «таким же», настолько, чтобы ничто не выдавало в нем «другого»), может настойчиво делить мир на автохтонов и других. Его пародия на этнографический дискурс, ясно выраженная в «Путешествии в далекую Гарабанию», сродни проекту Свифта, еще одного ирландского иностранца, ассимилировавшегося в Англии. И точно так же, как, во всяком случае, во Франции, практически перестали замечать разрушительную и провокационную силу «Путешествий» Свифта, «Путешествие» Мишо, может быть, и не соотносилось с реальной ситуацией автора, «провинциала», поглощенного самим фактом своей чужеродности[386].
В свое знаменитое годичное путешествие в Эквадор Мишо отправился вместе с эквадорским поэтом Альфредо Ганготена, тоже псевдопарижанином. Последний приехал из далекого Уругвая в 1924 году и стал французским поэтом, признанным крупными поэтами своего времени и печатающимся во всех больших журналах. Стремление Мишо отказаться от любых проявлений поэтического экзотизма в своей первой книге, шокировавшей публику, будет понятнее, если допустить, что его путешествие было лишь возможностью удостовериться в том, что Эквадор для Ганготены — это то же, что Бельгия для него. Их сходный, очарованный Францией взгляд извне и их общее нежелание переоценивать, принимать всерьез свою инородность, будь она географическая, лингвистическая или культурная, позволяют Мишо универсализировать свою «нецентрированную» позицию. Билингвизм также сближает их: валлонец Мишо, учившийся во Фландрии и по — фламандски, смолоду интересовался перспективами эсперанто, который мог бы позволить освободиться и от французского, и от фламандского языка. Он установил своеобразное родство между своей ненавистной Бельгией и Эквадором, бывшим для Ганготены одновременно и родным краем, и краем «литературного побега».
Подтверждение значимости для молодого Мишо его бельгийской принадлежности, которую он считал унижением и проклятием, мы находим в «Некоторых сведениях о пятидесяти девяти годах существования», опубликованных в 1959 году в книге его бесед с Робером Брешоном[387]. Несколькими четкими линиями, уже став знаменитым поэтом, Мишо рисует свой единственный автопортрет. Он не любит афишировать факты своей биографии — еще одна общая черта с Чораном: поэты — эмигранты, ассимилировавшиеся с литературной средой, которую заставили забыть о своем происхождении, по логике вещей не хотят напоминать этапы своего превращения. В этом автопортрете, где поэт предстает в образе молодого бельгийца, Мишо напоминает о важности своего литературного образования, о бельгийских космополитических журналах, которые его поддерживали, но прежде всего он говорит о своем стремлении освободиться от всего бельгийского: «Бельгия оставлена навсегда, — в 1922 году, уточняет автор. Затем, с 1929 года, — он путешествует против. Чтобы вырвать из себя свою родину, все свои связи, которые против его желания соединяют его с греческой, романской или германской культурой или с бельгийскими обычаями. Путешествия экспатриации»[388]. Этим решительным отказом от родины отмечен весь путь Анри Мишо в 20‑е годы, он же и становится материалом его первых произведений. В стремлении отрешиться от всего, что досталось ему в наследство, освоить, насколько это возможно, другую культурную и литературную традицию и слиться с ней, Мишо даже пытается отрицать свои постыдные корни. Вспомним, с какой агрессией он говорит в «Плюме» о своем отказе от семейного и национального наследия: «Я жил против отца (и против матери, и против дедушки, бабушки и прадедов); я не мог бороться против моих более далеких предков, т. к. не знал их»[389].
Точно так же, много лет спустя, он будет отвергать все попытки причислить его к бельгийской национальной культуре и откажется фигурировать во всех антологиях бельгийской литературы. Ненависть к своей фамилии, которая предполагает отвращение к семье и отказ от национальности, — это явное проявление того, что он воспринимает как проклятие. «Он продолжает подписываться своей вульгарной фамилией, которую ненавидит, которой стыдится, как этикетки, указывающей на «второй сорт», — пишет он в «Нескольких справках». — Может быть, он сохраняет эту фамилию из верности своему недовольству, своей неудовлетворенности. Таким образом, он никогда не будет писать с чувством гордости, но всегда будет тащить за собой эту гирю, которая окажется в конце каждого его произведения, оберегая его от хотя бы смазанного ощущения триумфа или победы»
