Мировая республика литературы - [87]
За отсутствием точного определения того, что Кафка обозначает понятием «политического», Делез и Гваттари вынуждены вернуться к очень устаревшей концепции писателя, чтобы обосновать свою позицию: они утверждают, что Кафка политический писатель, но пророческого типа. Получается, что Кафка говорит о политике, но в будущем, он как бы представляет и описывает события, которые должны случиться: «Это от начала до конца политический автор, провозвестник будущего мира»[359]. У него «творческая линия бегства влечет за собой всю политику, всю экономику, всю бюрократию и юрисдикцию: она сосет их как вампир, чтобы извлечь из них еще неизвестные звуки близкого будущего — фашизм, сталинизм, американизм — все дьявольское могущество, которое стучится в дверь. Ибо выражение предшествует содержанию и влечет его за собой…»[360]; «Таким образом литературная машина берет эстафету будущей политической машины»[361]. Так, используя фигуру поэта votes, поэта — прорицателя, способного предчувствовать и выражать явления будущего, Делез и Гваттари просто — напросто возвращаются к самому архаическому из поэтических мифов. Анахронизм — одна из форм литературного этноцентризма. Центры применяют к текстам свои собственные эстетические и политические категории. Не будучи в состоянии представить себе, что для Кафки национализм — одно из важных политических убеждений, Делез и Гваттари изобретают, складывая его из осколков, и присваивают ему слово, относящееся как к политике, так и к литературе — «второстепенные литературы».
Глава 2. АССИМИЛИРОВАННЫЕ
В очень раннем возрасте, в нищем и обездоленном Тринидаде, далеком отовсюду, с населением в полмиллиона обитателей, мне было дано высокое устремление писать книги […]. Но книги создаются не только в голове. Книги — это материальные объекты. Чтобы написать свою фамилию на обложке готового материального объекта, вам нужны издательства и издатели, художники и печатники, переплетчики, букинисты, критики, газеты и журналы […] и, естественно, покупатели и читатели […]. Общества такого типа не существовало в Тринидаде. Если я хотел быть писателем и жить моими книгами, мне, следовательно, нужно было уехать […]. В то время для меня это значило уехать в Англию. Я уехал с периферии, с границы, в те края, которые в моих глазах представлялись центром; и я надеялся, что в центре для меня найдется место.
B. C. Нейпол. Наша универсальная цивилизация
Если мы попытаемся описать всю последовательность проблем, решений и изобретений у писателей с периферии как совокупность позиций, которые следует рассматривать в соотношении, не разграничивая их, у нас появится возможность иначе, индуктивно, подойти к вопросу об определении и о границах подчиненных национальных литератур. Одним из первых результатов подобного подхода будет возможность вернуть, встроить в систему эмигрировавших или ассимилировавшихся авторов — переставших быть национальными. В историях бельгийской (франкоязычной) литературы фигурируют прежде всего национальные авторы, и такие, которые достигли национальной самобытности. Из них обычно исключают — или не желают — всключать Маргерит Юрсенар или Анри Мишо, точно так же, как ирландские литературные историки не решаются включить Дж. Б. Шоу или Беккета в свою национальную панораму — а ведь принадлежность к литературному пространству может проявляться и в неприятии национальных особенностей. В реальности же формирование литературного пространства следует рассматривать именно по соотношению, пусть даже отрицательному, между двумя этими выборами, по их взаимному отталкиванию, по ненависти или любви, внушаемой родным краем.
По этой же логике нельзя смешивать национальное литературное пространство с национальной территорией. Принять во внимание как элемент связного целого каждую из позиций, характеризующих литературное пространство, включая в него и писателей — эмигрантов, важно для того, чтобы разрешить те некорректные вопросы, которые традиционно ставятся в отношении «малых» литератур. Вся многоплановость национального литературного пространства вырисовывается в соотношении между наиболее национальными позициями, тесно связанными с политическими органами, с одной стороны, и зарождающимися автономными позициями, которые непременно интернациональны, с другой. Последние позиции занимают писатели, обреченные на своего рода внутреннее бегство, такие, как Хуан Бенет и Арно Шмидт, или же просто на эмиграцию (Джойс в Триесте и в Париже, Данило Киш в Париже, Салман Рушди в Лондоне).
Например, сегодня мы говорим о колумбийской литературе и колумбийских писателях, как если бы это политиколитературное сообщество само по себе было доказанной реальностью, ощутимой очевидностью, требующей научного описания. Однако в реальности колумбийские писатели не составляют единого целого, т. к. занимают принципиально разные позиции. Это и писатели, завоевавшие международную известность, как Габриэль Гарсиа Маркес (Нобелевская премия 1982 года) и Альваро Мутис, и национальные писатели, сами в значительной степени испытавшие на себе влияние разных типов международного признания, такие как Герман Эспиносо. Для них важно множество факторов: многие бегут в Европу и Латинскую Америку, добиваются причастности к культурному и лингвистическому сообществу Латинской Америки. На некоторых сказываются такие факторы, как общепризнанные авторитет и посредничество Парижа или положение дел в кубинской политике, которое импонирует Гарсиа Маркесу и отталкивает Альваро Мутиса, чары Нью — Йорка, вес барселонских издателей и литературных посредников, жизнь в Испании, литературное или политическое соперничество и политические дебаты между наиболее признанными в Латинской Америке писателями «бума»
