Мировая республика литературы - [84]
Испанский писатель Хуан Бенет с большой ясностью описывает подобную ситуацию в франкистской Испании. Он описал литературу, полностью подчиненную режиму. Мера ее зависимости, как среди интеллектуалов, сотрудничавших с режимом, так и среди тех, кто был в оппозиции, могла определяться монополией эстетики неореализма: «В сороковые годы[336], если говорить обобщенно, это была литература «правая», литература «блаженства», которая поддерживала франкистский режим, единодушие без какой — либо возможности оппозиции […]. С пятидесятых годов начинается социалистический реализм, «левый» реализм, который копировал советский роман или французский экзистенциализм. Писатели пытались создать оппозиционную литературу, но подчиняясь цензуре, без открытой критики режима. Они брались за темы, в то время немного табуированные: нувориши, проблемы рабочего класса…»[337]
Почти в тех же самых выражениях Данило Киш вспоминает литературную позицию одного белградского журнала семидесятых годов в Югославии времен Тито: «В нашей супрефектуре нет никакой дилеммы, все ясно как день: стоит только сесть за рабочий стол и изобразить человека на улице, славного малого, каких у нас много, описать, как он напивается, как он бьет свою жену, как он устраивается, иногда у власти, иногда напротив, и все в порядке. Тогда это называлось живой и полезной литературой, этот примитивный неореализм, который изображает нравы и обычаи провинции, свадьбы, посиделки, похороны, убийства, аборты, все это, так сказать, во имя обязательств, во имя цивилизаторского почина и литературного Возрождения, вечно обновляющегося»[338].
В этих литературных вселенных, тесно связанных с политическими инстанциями и политической проблематикой, формализм чаще всего воспринимается как роскошь, допустимая в центральных странах, перед которыми не стоит ни национальная проблема, ни проблема обязательства: «Ибо эта концепция, — пишет Киш, — которую мы сами часто проповедуем, согласно которой литература должна служить чему — то, или она перестанет существовать, показывает, до какой степени политика въелась в плоть и кровь существования, все заполонила, как болото, до какой степени человек стал однобок и духовно нищ, до какой степени поэзия оказалась не у дел и превратилась в привилегию нищих и «декадентов» — тех, кто может себе позволить эту роскошь, тогда как мы, остальные…»[339] Так он описывает, на примере Югославии, литературную эстетику, очевидно навязанную сразу и литературной традицией, и политическим режимом, и историей, и гнетом политики Советского Союза. По его мнению, социалистический реализм удваивает русское влияние на сербов: «Итак, в наше время рассказывают два мифа — миф панславизма (православия) и революционный миф. Коминтерн и Достоевский»[340]. Для этой структурной зависимости, которая подчиняет литературные опыты политическим органам, особенно характерно повторение и воспроизведение одних и тех же нарративных посылок, которые преподносятся как исключительно национальные. Иначе говоря, реализм, практикуемый во имя политического долга, — это в реальности литературный национализм, по определению туманный: национальный реализм.
В Корее, например, где вся литература национальна[341], существенная часть поэзии относит себя к «реализму». Так, поэт Син Кьенгним публикует сборник реалистических стихов, в которых он соотносит себя со всем тем, что может обозначаться словом «народ» или «массы». «Он один из них, и он составил себе убеждение, — как пишет Патрик Морюс, — что его роль, его долг в том, чтобы рассказывать их сказания и их истории, какую бы боль они ни выражали». Одновременно он пишет исследования и сборники народных сказаний, которые он собирает с магнитофоном, чтобы издавать их и использовать как источник вдохновения в собственном творчестве[342].
Карлос Фуэнтес в очень близких терминах (национализм, реализм, антиформализм) описывает мексиканскую литературу пятидесятых годов. «В Мексике», — пишет он в своей «Географии романа», — роман должен был отвечать трем наивным, упрощающим требованиям, трем бесполезным дихотомиям, которые тем не менее стали основным препятствием для романа: 1 — Реализм против фанатизма, т. е. против фантазии. 2 — Национализм против космополитизма. 3 — Обязательства против формализма, против искуства ради искусства и прочих форм литературной безответственности[343]». Первый сборник новелл Фуэнтеса «Дни под маской» был по этой логике осужден как нереалистический, космополитический и безответственный.
Именно так можно объяснить, каким образом само содержание литературных текстов зависит от места в мире того национального пространства, из которого они вышли. Политическая зависимость формирующихся литературных пространств выражается в использовании функционалистской эстетики и нарративных форм — романных или даже наиболее консервативных поэтических, согласно критериям литературной современности. И наоборот, как я пыталась показать, степень автономности самих литературных пространств определяется деполитизацией литературных целей, т. е. почти полным исчезновением народной или национальной тематики, появлением текстов, так сказать, «чистых», без социальной или политической «функции». Здесь важна и необязательность участия в созидании национальной сущности и самобытности и, соответственно, развитие литературных форм, свободных от каких — либо постороних целей, и возможность дискуссий, свободных от нелитературного видения литературы. Роль самого писателя начинает проявляться вне области вдохновенных пророчеств, вне функции выразителя мыслей коллектива, национального
