Мировая республика литературы - [83]

Национальный конформизм и консерватизм, присущий французским, английским или испанским ретроградам, ничего общего не имеет с политической и литературной борьбой квебекцев или каталонцев за свою национальную автономию. Писатели этих обществ, какое бы место в своем пространстве они ни занимали, будь то самые большие космополиты или бунтари, всегда в той или иной степени остаются связаны требованием верности нации, или, как минимум, они продолжают участвовать во внутренних дебатах. Призванные прежде всего участвовать в построении символической нации, писатели, грамматисты, лингвисты, интеллектуалы оказываются на передовой линии в битве за «смысл существования» зарождающейся нации, как сказал Рамю.

Таким образом, в тех вселенных, где политические и литературные полюсы еще неразличимы, писатели в буквальном смысле представляют собой «голос» народа. «Я считаю, что пришло время, чтобы писатели тоже заговорили языком рабочих и крестьян[327]», — утверждает с 60‑х годов кениец Нгуги ва Тхионго. В Нигерии Чинуа Ачебе со своей стороны ратует, по своему собственному выражению, за «политическую литературу» и за необходимость посвятить себя «прикладному искусству», чтобы избежать того, что он называет тупиком «чистого искусства[328]». Этой позицией, в которой политическое (национальное) и эстетическое неразделимы, очевидно, объясняется его концепция роли, доставшейся писателю в молодых нациях. Эту концепцию он повторяет несколько раз. В конце 60‑х выходят две его известные статьи «Новеллист как учитель»[329] и «Роль писателя в молодой нации»[330], которые вызвали множество дискуссий среди африканских интеллектуалов. В них он ясно выражает свою концепцию писателя как учителя нации: «Писатель не может надеяться избежать трудов переучивания и перерождения, он должен их предпринять. Фактически, он бы должен был шагать во главе своего народа. Ибо он в конце концов […] «болевая точка» своего сообщества»[331]. Считая себя пионером в литературе, он неизбежно служит делу построения нации. И вот, подобно С. ОТреди и Дугласу Хайду, историкам ирландской нации и литературы конца прошлого века, Чинуа Ачебе становится певцом и хранителем своей национальной истории. Амбиция его романной тетралогии, публиковавшейся с 1958 по 1966 год, — изложить историю Нигерии от начала колонизации до независимости. Его первый роман «И пришло разрушение» (1958)[332], один из редких африканских бестселлеров (продано больше двух миллионов), изображает взаимоотношения первых миссионеров с жителями деревни Ибо. Автору удается выразить и объяснить сразу две противоположные точки зрения. Занимая четко срединную позицию, позицию медиатора, он дает на английском объяснение африканской реальности и цивилизации. У этого реалистического, дидактического романа, наглядного и национального, двойная амбиция — вернуть Нигерии ее национальную историю и донести ее до народа.

При отсутствии автономности функция историка, т. е. того, кто знает и излагает историческую истину и кто своим рассказом закладывает основы национального культурного наследия, и функция поэта смешиваются. Романная форма — первая поддержка для исторического повествования и для национальной эпопеи. Кафка уже подчеркивал это в отношении рождающейся Чехословакии: работа национального историка тоже важна при становлении литературных основ[333].

Национальные эстетики

Еще Джойс говорил, что национальному писателю или писателю — националисту трудно освободиться от «любви к иллюзии», иначе говоря от того типа реализма, который он заимствует у народа. Поэтому сегодня приходится говорить о настоящей гегемонии «реализма» во всех тех формах, превращениях и наименованиях — неонатуралистском, живописном (выразительном), пролетарском, социалистическом — во всех самых бедных, и следовательно наиболее политизированных литературных пространствах. Это нарастающее навязывание практически уникальной литературной эстетики возникло на скрещении двух революций — литературной и политической. Вот почему, несмотря на некоторые различия, одна и та же «реалистическая» или «иллюзорная» посылка присуща всем литературным пространствам, стоящим на пути становления или подчиненным политической цензуре: неореализм в своей национальной или народной версии исключает любую форму литературной независимости и подчиняет всю литературную продукцию политическому функционализму. Вот дополнительное доказательство существенной зависимости литературного реализма: его можно найти во всей литературной или окололитературной продукции, подчиняющейся коммерческим законам издательского рынка, национального и, в особенности, международного. Это — в некотором смысле победа того, что Ролан Барт назвал «эффектом реальности», а Мишель Риффатер — «мифологией реальности»[334]. Натурализм — единственная литературная техника, которая создает иллюзию совпадения написанного с реальным. Эффект реальности создает таким образом убедительность, которой, в значительной степени, и объясняется его частое употребление в политических целях, как орудие власти или же как орудие критики. Будучи задуман как крайняя точка совпадения реальности с вымыслом, «реализм» становится доктриной, наиболее соответствующей политическим целям и интересам. «Пролетарский роман», превозносимый в Советском Союзе, станет воплощением этой литературной и политической веры