Мировая республика литературы - [45]

Немецкие теоретики по национальным вопросам взяли на вооружение гердеровскую концепцию и возвели в ранг закона следующий постулат: плоды интеллектуальной деятельности зависят от языка и нации, которые их произвели; тексты передают «искони присущую нации особенность»[186]. Литературные учреждения, академии, школьные программы, словом, канон, в английском смысле этого слова, сделавшись национальными, помогли привыкнуть к мысли, что деление литературного пространства полностью совпадает с политическим делением. Обретя национальность, литература стала своеобразным оружием соперничающих наций. Национальный литературный пантеон, жизнеописания великих писателей, считающихся главным национальным достоянием, воплощением «блеска» нации и ее интеллектуальной мощи, стали необходимым компонентом в утверждении национального могущества.

После гердеровской революции все литературы были провозглашены национальными, их подчинили политическим границам, пространством каждой из них стала национальная территория. Отделенные друг от друга, они стали подобием монад, развиваясь каждая по своим законам. Национальный характер каждой из литератур закреплялся набором черт, объявленных особенными. Замкнутые каждая в своем пространстве, литературы изучались по отдельности. Национальные истории литератур стали непроницаемыми друг для друга, художественные традиции — не имеющими общей меры[187]. Даже периодизация делала их несравнимыми и несоизмеримыми: французская литература изучалась в последовательности веков, английская была привязана к царствованию государей или государынь (елизаветинская, викторианская литература), испанская литература делилась на «поколения» (поколение 98 года, поколение 27 года). «Национализация» литературных традиций во многом способствовала замкнутости литератур и их обособлению.

У «национализации» были еще и другие последствия. Знание текстов национального пантеона, знание важных дат национализированной истории литературы превратили эту искусственную конструкцию в объект общего знания и всеобщей веры. Работа над разделением литератур и их национальным укоренением создала те черты культурного различия, которые стали узнаваемыми и которые превратились в предмет анализа, национальная обособленность культивировалась и была вынесена на главное место: в первую очередь почитались правила внутренней игры, которую могли понять только коренные жители, пользующиеся общими цитатами и ссылками на национальное прошлое. Особенности, ставшие общим достоянием нации, вбитые в головы и закрепленные школьным образованием, стали реальностью и в свою очередь способствовали тому, что воспроизводились литературные произведения, подходившие под категорию национальных.

На протяжении XIX века мы наблюдаем даже в самых мощных и независимых от политических и национальных верований литературных пространствах стремление к национализации литературы. Стефан Коллини показал, что в определенный период англичане воспринимали литературу как некий проводник, передающий «national self — definition», и при помощи антологий, издаваемых для широкой публики, таких, как «English Men of Letters», проанализировал этапы «национализации» культуры вообще и литературы в частности на протяжении XIX века. Так, например, он настаивает на тенденциозности знаменитого «Oxford English Dictionnary», в котором говорится о «genius of the English language», и показывает значимую тавтологию определения литературы, называемой национальной: «только те авторы, которые проявляют предполагаемые качества, признаются подлинно английскими, затем эти качества иллюстрируются примерами, взятыми из произведений именно этих авторов»[188].

Литературные нации, наиболее замкнутые на самих себе, занятые тем, чтобы дать самим себе определение, двигаются словно бы по кругу, воспроизводя ad infinitum свои собственные нормы, объявляя их национальными, а значит, необходимыми и достаточными для автаркического рынка на внутренней территории. Их замкнутость способствует воспроизведению особенностей. Япония, например, очень долго не появлялась в международном литературном пространстве, создав мощную литературную традицию, которую воспроизводило каждое новое поколение согласно матрице, заполненной определенными моделями, считающимися необходимыми и рассматриваемыми как объект национального поклонения. Этот культурный фонд остается неосвоенным для некоренных жителей, трудно поддается вывозу и малопонятен за пределами страны, благодаря чему вера в национальность литературы остается незыблемой.

Для замкнутых литературных пространств, в которых не сформировался полюс автономности, в отличие от пространств независимых, характерно отсутствие переводов, отсутствие сведений о литературных новшествах, существующих в международной литературе, и отсутствие критерия «современности». Хуан Бенет, испанский писатель (1927–1993), так описывает полное отсутствие интереса к переводной литературе в послевоенной Испании: «Превращение» Кафки было переведено как раз перед самой войной, тоненькая книжечка, которая прошла почти незамеченной. Никто не знал романов Кафки, их можно было купить только в южноамериканских изданиях. Пруст был известен чуть больше, благодаря переводу двух первых томов «Утраченного времени», сделанным в 1930–1931 годах крупным поэтом Педро Салинасом