Мировая республика литературы - [42]

Вот что написал в наши дни датский романист Генрик Стангеруп о своем деде Яльмаре Седерберге, очень знаменитом в Швеции писателе, чья антинемецкая позиция, в то время как большинство шведских интеллектуалов были настроены пронемецки, вызывала шок: «С самого начала он был близок с Георгом Брандесом, который был дрейфусаром. Брандес первым в мире опубликовал в своей газете «Я обвиняю» Золя. Седерберг начал свою литературную карьеру публикацией статей об антсемитизме в Европе. Он умер в 1941 году, покончив жизнь самоубийством. Его душевное состояние было примерно такое же, как у Стефана Цвейга. Он покинул Копенгаген, где жил с 1907 года, и был убежден, что Гитлер выиграет войну. […] Мой отец был литературным критиком и тоже франкофоном. Он перевел много французских писателей на датский язык, но это была Франция Мориака и Моруа. Я приехал в Париж в 1956 году и увидел еще одну Францию, мою, Францию Камю и Сартра. Я занимался теологией, я приехал из страны Кьеркегора, и экзистенциализм стал для меня первым интеллектуальным дерзанием. Во мне так и живут три Франции: дрейфусарская Франция на переломе веков моего дедушки, Франция более консервативная моего отца и моя собственная»[180].

Все романы Генрика Стангерупа отмечены дихотомией интеллектуального и национального. «В «Lagoa santa» большую роль играет культурная Германия. Исторически нас всегда вдохновляла Германия, она была для нас «старшим братом». Кьеркегора тоже вдохновляла Германия, но вместе с тем он бунтовал против Гегеля и немецкой философии. В моем романе датский натуралист Лунд подвергает сомнению доставшийся ему по наследству немецкий позитивизм. И переселяется в Бразилию. В XIX веке датская культура была по преимуществу теологической. Интеллигенцию Дании формировали пасторы. К тому же мы были лютеранами, как и немцы. Благодаря Мюллеру, датскому литературному критику, очень известному в 1840‑е годы, — я ввел его в роман «Соблазнитель», — Франция впервые вошла в датскую литературу. […] Все писатели, которые создавали датскую литературу, кроме тех, кто, как Кьеркегор, обрекли сами себя на внутреннее изгнание (он один или два раза за всю свою жизнь съездил в Берлин), были любителями путешествий. И самым большим любителем был Ганс Христиан Андерсен, чьи рассказы о путешествиях совершенно неизвестны в Европе. И Андерсен, и Брандес мечтали быть переведенными на французский»[181].

Лингвистико — культурные и национальные изменения, возникшие благодаря Дарио и Брандесу в их литературных пространствах, были результатом не столько литературного обновления, сколько хода времени, бурно двинувшегося вперед. Эти изменения не были революциями, они были родами, или, если угодно, выходом в свет. Дарио и Брандес привезли в области, до этого очень далекие от Гринвичского меридиана, те литературные перемены, которые уже свершились в центре и которые служили мерой литературного времени. Они привезли национальным «игрокам» те козыри, которые позволили им войти в мировую игру без опоздания, развернули литературный капитал и дали доступ к последним эстетическим достижениям. Именно поэтому Париж не счел их новаторами, то есть творцами, способными поставить час на литературных часах, но зато они были теми, кто всеми силами способствовал выравниванию общего литературного пространства и с помощью образцов парижской современности помогал литературной самостоятельности своих провинций.

В отношении формирования литературных ценностей в лоне «всемирного банка обменов и разменов», по выражению Рамю[182], эти космополиты провинции играют такую же роль, что и космополиты центра. Их переводы — главные инструменты выравнивания литературного пространства: благодаря им осуществляется экспорт и распространение главных революций, признанных центром. Участвуя в движении международного капитала литературных новшеств, эти люди облагораживают интернациональное литературное пространство.

Анахронизм

Анахронизм — характерная черта литературных областей, удаленных от Гринвичского меридиана. Бразилец Антонио Кандидо, литературный критик, видит в «задержке и анахронизме» литературы одно из следствий слабости культуры в Латинской Америке. «Удивляет в Латинской Америке то, что эстетически устарелые произведения воспринимаются как живые, — пишет он. — Так, например, натурализм, который появился у нас с опозданием, присутствует, несколько поменяв обличие, в наших романах и до сих пор. […] Когда в Европе натурализм стал пережитком, у нас он продолжал оставаться законной составляющей литературных рецептов, по которым, например, создавались социальные романы между 1930 и 1940 годами»[183].

Натурализм («скроенный по испанской моде», напишет Хуан Бенет, «ввезенный веком раньше», отметит Варгас Льоса), превратившийся в средство «живописных описаний», был во всем мире возможностью передавать «экзотику». Фольклоризм, локализм, экзотизм — для всех этих направлений характерно стремление описывать детали, местные (национальные, континентальные) особенности, воскрешая, «не подозревая об этом», как пишет Марио Варгас Льоса, гердеровские теории и пользуясь устарелым эстетическим инвентарем вместо того, чтобы создавать свой собственный. Варгас Льоса упоминает также о «местном колорите», о «фольклорном видении» латиноамериканских романов 50‑х и 60‑х годов XX века: «Роман был сведен к «живописности», в романе описывали таверну, улицу, пансион, маленький ресторанчик, маленькое семейство, занятое экономическими трудностями»