Мировая республика литературы - [39]
Современное произведение обречено или устареть, или достичь категории «классики», что избавляет от повышений и понижений в статусе и бесконечных споров. («Мы проживаем свое время в спорах о вкусах и оттенках, — пишет Валери. — Спорят на бирже, спорят в бесчисленном множестве жюри, спорят в академиях, и по — другому быть не может»[163]). Если говорить с точки зрения литературы, то «классика» — это то, что выпадает из потока времени, поднимается над любым соперничеством, не подлежит переоценке. Современное произведение избавляется от старения, его объявляют вневременным и бессмертным[164]. Классика воплощает некую общепризнанность, литературу как таковую, то, что будет служить эталоном, что будет определять границы и пределы литературного пространства.
Все писатели, выходцы из провинций, далеких от литературных столиц, сознательно или бессознательно, но сверяются с мерой литературного времени, которым является «настоящее» время, утвержденное как таковое самыми высшими критическими инстанциями, инстанциями, которые утверждают книги как литературу, то есть как современные книги. Октавио Пас пишет в своем «Лабиринте одиночества»: «Мы, латиноамериканцы, жители периферии, обитатели окраин истории, сотрапезники, попавшие на Запад без приглашения через черный ход, самозванцы, явившиеся на спектакль современности, когда огни в зале вот — вот погаснут. Мы опоздали повсюду. Мы родились, опоздав исторически, у нас нет прошлого, а если какое — то и есть, то мы наплевали на его останки»[165]. Речь при получении Нобелевской премии, произнесенная Октавио Пасом в 1990 году, передает, может быть, слегка завуалированно, восприятие мирового времени (как исторического, так и литературного) как некоего напластования разных времен. В эссе с красноречивым названием «Поиск настоящего» Пас передает, как в юности он открыл странное несовпадение разных времен и стал искать — поэтически, исторически, эстетически — то настоящее, от которого был отлучен в силу отдаленности от Европы, «черта, характерная для всей нашей духовной культуры»[166]. «Мне было, наверное, лет шесть, когда одна из моих кузин чуть старше меня показала мне североамериканский журнал с фотографией, на которой солдаты шагали по широкой улице, очевидно, Нью — Йорка. «Они возвращаются с войны», — объяснила она. […] Для меня эта война происходила в другом времени, не здесь и не сейчас. Я вдруг почувствовал себя в прямом смысле слова лишенным настоящего. И время начало дробиться все больше и больше. Точно так же, как пространство, вернее, пространства. Я почувствовал, что мир раскалывается на части: не было настоящего, в котором бы я жил. Мой мир растворился, настоящее время текло в другом месте. […] Мое время было призрачным. […] Так начался мой путь к настоящему. Для нас, испано — американцев, реального настоящего времени не было в нашей стране, это время, в котором проживали другие — англичане, французы, немцы. Это было время Нью — Йорка, Парижа, Лондона»[167].
Пас рассказывает о своем открытии центрального времени, иными словами, об открытии, что он живет не в центре, вне центра (в отрицательном для себя смысле). Единое пространство (политическое, историческое, художественное) предполагает единую, общую для всех меру единого времени, которая и связывает все временные пространства (национальное, семейное, личное…) с внешним. Пас открывает для себя, что существует вне реального времени и реальной истории («реального настоящего не существовало в нашей стране»). Осознание дробности мира, дробности пространства толкает его затем на поиски настоящего: «Поиск настоящего не был поиском рая на земле, не был поиском вечности без чисел, это был поиск подлинной реальности. […] Нужно было отправиться на поиск ее и привезти в наши края». Поиск настоящего — это выход из «призрачного времени», существующего на родине, и появление в пространстве международного соперничества.
Но мера иного настоящего дала возможность Пасу понять, что он «оПасдывает». Он уловил, что в центре существует особое литературное время, существует мера современности литературы. «В эти годы я открыл для себя еще и литературу. Я начал писать стихи. […] Мне удалось понять, что есть тайная связь между тем, что я называл моим «изгнанием из настоящего», и моим стихотворчеством. […] Я искал входную дверь в настоящее (курсив П. Казановы). Я хотел жить в своем веке и своем времени. Чуть позже это желание стало навязчивой идеей: я хотел стать современным поэтом»[168]. Ища современность поэзии, он овладевает ею de facto, принимает ее правила, задачи и, таким образом, приобщается к интернациональному. Открыв для себя множество литературных и эстетических возможностей, неведомых в Мексике, он начинает стремиться стать мировым поэтом. И вступив в это соревнование, понимает, что безнадежно отстает. Признание центрального времени единственной законной мерой любых других времен, политического, художественного, есть результат господства сильных, но господства, которое признано всеми, кроме тех, кто обитает в самом этом центре, они и не подозревают, что господствуют, что поставляют продукцию этого времени, что задают историческую меру. Поэт, решивший привезти к себе на родину «подлинное настоящее», добьется успеха, он получит Нобелевскую премию, знак наивысшего литературного признания, оставшись вместе с тем исследователем особенностей «мексиканизма».
